Но не по философии, не по философии…
Кроме лекций Тиле и семинаров Хеффдинга была еще лаборатория Кристиансена.
Об университетском профессоре физики рассказывали анекдотические истории совсем иного толка, чем о старике Тиле. Ни на лекциях, ни на семинарских занятиях Кристиансен не священнодействовал. И на экзаменах тоже.
— Что нужно для того, чтобы экипаж сдвинулся с места? — спрашивал он, безмятежно глядя на студента.
— Для этого… — начинал лихорадочно соображать студент, смущенный подозрительной простотой вопроса. — Для этого нужно преодолеть силу инерции.
— Ах, нет, нет, нет! — возражал Кристиансен. — Это слишком математично. Требуется всего лишь запрячь пару лошадей.
Хотя он и называл свою науку Великой физикой, она представлялась ему, кроме всего прочего, дисциплиной практической — союзницей здравого смысла. И пожалуй, даже не кроме всего прочего, а прежде всего. Но и это свое убеждение он предпочитал внушать студентам не торжественно, а с шутливой необязательностью.
— Можно ли подвесить люстру с помощью магнита? — спрашивал он на зачете.
— Да, — отвечал студент.
— Отчего же этого не делают?
Почтительное молчание студента показывало, что он, хоть и не знает ответа, знает своего профессора: ответ должен иметь отношение не к теории, а к здравомыслию, и сейчас профессор сам закончит свою выдумку. Так и происходило:
— Это стоило бы слишком дорого, мой друг!
С ним легко было иметь дело.
Но не следовало считать его стареющим чудаком и надеяться запросто обвести вокруг пальца. Когда Хельга Лунд спросила однажды, какие разделы Великой физики надо обязательно подготовить к экзаменам студентам-математикам, он с милым благодушием ответил: «Не знаю!» И добавил: «Об этом лучше спросить тех, кто уже выдержал у меня экзамен». Пришлось учить все.
Вдвойне легче было иметь с ним дело сыновьям его университетского друга — профессора Бора. Особенно — старшему, который никогда не обратился бы к нему с вопросом, подобным Хельгиному, потому что ему, Нильсу, Великая физика была интересна вся — без изъятий. Кристиансен, конечно, чувствовал и знал это. А понимал ли он, что в душе его образцового студента шло вместе с тем соперничество физики и философии? Наверное, понимал. Он достаточно часто наблюдал, как слушал Нильс в кабинете отца научно-философские дебаты их академического квартета. Знал он и об «Эклиптике». И разумеется, не раз перебрасывался со своим коллегой Хеффдингом добрыми словами о склонностях многообещающего юноши. Настоящие учителя ревнивы. Так не захотелось ли Кристиансену кое-что предпринять, чтобы неотторжимо привязать студента Бора к физике? Это выглядит вполне правдоподобно.
…Примерно тринадцатью годами раньше на другом конце земли — в Антиподах — профессор физики другого университета — Новозеландского — захотел сделать точно то же самое с другим многообещавшим юношей — Эрнстом Резерфордом, в чьей душе с физикой соперничало другое пристрастье — к математике. И новозеландский профессор преуспел…
Так или иначе, но копенгагенскому второкурснику Нильсу Бору пришлось, вместо необязательного сочинения по философии, взяться за обязательное сочинение по физике: он получил семинарское задание — подготовить доклад о радиоактивных превращениях!
Восклицательный знак тут необходим. На дворе стояла зима 1904–1905 годов, и все, относящееся к радиоактивности, было еще внове. Только что вышла в Англии первая книга по этому удивительному предмету, написанная тем самым многообещавшим новозеландцем — Эрнстом Резерфордом. И уж вовсе последней новинкой, — еще с запахом типографской краски, — была его Бейкерианская лекция, читанная минувшим летом 1904 года перед Королевским обществом в Лондоне: «Последовательность превращений в радиоактивных семействах». Вокруг этих алхимических проблем шумели споры. Сталкивались мнения старых и молодых. Уже великих и еще безвестных. Теоретизирующих и экспериментирующих. Физиков и химиков. Студенту Бору выпал случай приобщиться к наиновейшим научным исканиям, где тесное соседство очевидного с совершенно непонятным уже заключало в себе самый дух рождавшейся тогда физики XX века. И посылало вызов классике.
Конечно, Кристиансен не думал о таких патетических вещах. Но лучшего выбора темы для студента Нильса Бора он сделать тогда не мог бы. Конечно, и студент Бор не думал ни о чем патетическом. Но и он не мог бы лучше удружить своему будущему, чем согласившись на этот выбор и написав этот доклад.