Знал ли он, что в Политехническом институте Копенгагена молодой физик Пио Педерсен тоже взялся за дело? Если и не знал, то все равно у него не могло явиться мысли, что он — единственный соревнователь. Следовало ожидать, что кто-нибудь из учеников лорда Рэлея прельстится заданной темой. Или кто-нибудь из молодых немцев. Позже, когда в ходе работы ему стала известна вся литература вопроса, он увидел, что за последние пятнадцать лет девятнадцать исследователей разными методами определяли поверхностное натяжение воды. Среди них кроме англичан и немцев были поляк, русский, француз. Были знаменитости, вроде Рамзая, и люди безвестные, вроде Домке. И он, копенгагенский студент, добывавший в одиночку днями и ночами свое заветное число для этого заурядного феномена природы, должен был ощутить себя участником нескончаемого интернационального похода ученых за сонмом физических истин, всегда достаточно волнующих и достаточно важных, чтобы за ними одновременно устремлялись охотники из разных мест. И он не удивился бы, если б 30 октября 1906 года на столе академического жюри его работа оказалась в окружении многих других. Словом, он ясно сознавал, что вовлечен в незримое соревнование.
Конечно, он начинал с серьезными надеждами на золотую медаль. Однако по мере того, как уплывали недели и месяцы, этот честолюбивый стимул должен был увядать: все отчетливей становилось, что ему, неискушенному соревнователю, не удастся выполнить одно из главных требований конкурсного задания — «подвергнуть изучению большую группу жидкостей». Он начал работать с водой. И мог успеть справиться только с водой.
Время уходило стремительно. Оно уходило на дело. И оно уходило на неопытность. На неопытность и на сверхдобросовестность.
Он придумал сложную экспериментальную установку и осуществлять ее должен был собственными руками — не слишком умелыми и не слишком расторопными. (И наверное, вовсе не созданными для экспериментаторского ремесла.) Он работал у себя, у исследователя, и стеклодувом, и слесарем, и механиком, и оптиком. И каждая из этих ролей была ему внове.
Тогда была ему еще внове и роль теоретика, которую он тоже принял на себя. И притом — совершенно уж добровольно. Конкурсную задачу академия сформулировала как чисто экспериментальную. В удовлетворительности теории Рэлея сомнений не было. И когда впоследствии Бора спросили, а не ожидал ли все-таки профессор Кристиансен, что он, Нильс, примется и за улучшение теоретической разработки вопроса, Бор ответил: «Нет, я не думаю этого». И снова: «Я этого не думаю». И по обыкновению своему, поразмыслив еще немного, повторил в третий раз: «Нет, я не думаю, чтобы это было так».
А он принялся за теорию. Без всяких подсказок со стороны. И без терзающих раздумий, что зря растрачивает время, отпущенное на борьбу за золотую медаль. Ему теория Рэлея не показалась достаточной. Он увидел в ней слишком грубое приближение к действительности: уравнения Рэлея были выведены для воображаемого случая, когда вибрации жидкости исчезающе малы, а ее вязкостью можно пренебречь. В эксперименте же предстояло иметь дело с реальностью — с конечными колебаниями вязкой струи. И он решил, что сперва надо дополнить теорию, созданную четверть века назад.
…Но не стоит думать, будто у него появились новые физические идеи по старому поводу. Или нетрадиционный подход к традиционной проблеме. Как и Рэлей, он не собирался вникать в поведенье молекул на поверхности жидкости. Как и Рэлей, он оставлял в стороне тонкий механизм возникновения сил, стягивающих жидкость в каплю или порождающих волны вибрации на бегущей струе. Задача не требовала такого атомно-молекулярного рассмотрения. Она была классически описательной. И только к улучшению ее математического описания сводился замысел Бора…
И ему прекрасно удалось то, к чему он стремился. Но никто не знает, сколько времени ушло на это. И никто не скажет, какого отвлечения от учебных университетских занятий это ему стоило.
А потом он изо дня в день молча мастерил детали своей экспериментальной установки. Потом целыми днями монтировал основную аппаратуру в подвале отцовской лаборатории — на каменном фундаменте. Это была забота о надежности будущих опытных данных: надо было оберечь устойчивость тонких вибрирующих струй. А потом — наконец-то! — дошел черед до самих измерений, и тогда он стал работать еще и ночами: ночью затихало движение на шумной Бредгаде и пустело здание Хирургической академии — вероятность случайных сотрясений делалась минимальной.