…Как хронику происшествий, читал он у Абрагама главы, относящиеся к векторному исчислению. «Очень интересно!»
…Профессор Кристиансен доверил ему манускрипт своего будущего учебника физики. «Я наслаждаюсь им».
…Ему попали в руки «Этапы на жизненном пути» Сёрена Кьёркегора. «Не верю, что можно было бы легко найти что-нибудь лучшее… Я даже думаю, что это одна из самых восхитительных книг, какие мне доводилось читать когда-нибудь».
…Пришла наконец пересланная из Копенгагена верстка его обширной статьи для майского выпуска «Философских трудов» Королевского общества. «Она так прекрасно отпечатана и так тщательно выверена (ни одной ошибочной цифры), что закончить корректуру было легче легкого».
…Почта регулярно доставляла письма от брата, и каждое — было для него вдохновляющим напоминанием об их нерушимой дружбе. «Я полон радостного ожидания той поры, когда мы сможем многое делать совместно, и надеюсь, что нам обоим это будет доставлять массу удовольствия».
Радостное ожидание…
Масса удовольствия…
Ему и вправду — без преувеличений — жилось «прекрасно во всех отношениях». Он молод был! И ответные письма брату писал точно в неудержимых приступах молодости. Даже туманно странная философия Кьёркегора, — «поэта-мыслителя особого рода», как называл себя этот несчастливый гений, — освобождалась для двадцатичетырехлетнего Бора от своего безутешного отчаяния. Как бы в ответ на его искреннейший оптимизм, она оборачивалась к нему только влекущей своей человечностью — покоряющей несеверной страстностью и безоговорочным возвышением духовного начала в грешном мыслящем существе. И хотя все в нем, давно отвергнувшем бога, чуждалось христианской мистики Кьёркегора, ему становилось настоятельно необходимо поскорее приобщить и Харальда к кьёркегоровской поэзии. И однажды старики Мёльгоры могли наблюдать, как он, обычно немного медлительный, выскочил из дома с маленькой книгой в руках и поспешно зашагал по направлению к почте.
Переписка с Харальдом — это было, пожалуй, самое глубинное, чем вознаградили его те месяцы на острове Фюн за вынужденное уединение.
Они переписывались впервые, потому что впервые разлучились на долгий срок. (Не считать же недавней поездки Харальда в Англию на Олимпийские игры 1908 года.) Для обоих наступила разлука в квадрате: оба уехали из Копенгагена, и оба — надолго, оставив мать и отца погруженными в заботы о старшей дочери, у которой не очень-то ладилась жизнь…
Нильс уехал первым, когда Харальд играючи готовился к выпускному экзамену. И уже в доме священника Мёльгора Нильс узнал, что в марте брат без труда стал магистром, а в апреле отправился совершенствоваться за границу. На Харальдовых конвертах и открытках появились немецкие марки со штемпелем достославного города математиков — Геттингена.
Там, в конце апреля, еще не успев приобрести новых друзей, одиноко встретил Харальд свое двадцатидвухлетие. И лучшим противоядием против естественного чувства заброшенности было для него письмо из захолустного Виссенбьерга. Оно явственно донесло до него голос Нильса:
«Тысяча поздравлений! На сей раз это не обычный день рождения, а начало чего-то совершенно нового. Я буду так рад за тебя, если в Геттингене ты действительно сможешь развиваться как математик, наделенный индивидуальностью, и вообще сумеешь расти, как личность…»
И Нильс, в свой черед, избавлялся от собственного чувства заброшенности, когда до него долетал из Геттингена голос брата:
«Вот вернусь домой, передохну немного, и с удовольствием покопаюсь в математической физике, чтобы оказаться способным следить за ходом твоей мысли, особенно во всем, что касается этих крошечных электронов».
Они не скупясь сообщали друг другу о своих занятиях и планах. Разница между ними состояла только в том, что Харальду даже длинные письма не стоили никаких усилий, а Нильсу даже короткие давались ценою упрямого труда. Все того же труда нескончаемых переделок в поисках наилучшего варианта.
В семейном фольклоре сохранился рассказ Харальда о том, как однажды он увидел на Нильсовом письменном столе давно оконченное, но не отправленное письмо, и спросил брата — отчего же он медлит с отправкой? «Да что ты! — услышал Харальд в ответ. — Это же всего лишь один из первых набросков черновика!» Зная эту черту Нильса Харальд иногда в конце письма милостиво щадил его: «Вообще говоря, ты можешь и не отвечать».