Старая проблема и тут упиралась в тупик. И вполне вероятно, что молодому Бору, хоть и повзрослевшему на пять лет, снова могла показаться заманчивой надежда решить эту проблему без философии — с помощью математики.
А вообще — разве пять лет это так уж много в истории роста цельной натуры? Такие натуры меняются неприметно, иногда всю жизнь оставаясь как бы равными самим себе. Про них в старости говорят, что они сохранили в душе детскость. Или ребячество. Или неизменную молодость. Даже десятилетием позже, в 1919 году, когда он был уже мировой знаменитостью в теоретической физике, ему не раз доставляло удовольствие посвящать своего первого ассистента голландца Крамерса в те давние размышления о математическом моделировании свободы воли.
Оттого-то легко представить себе и другое: на последнем курсе университета его соблазнило в Кьёркегоре то же, что на первом курсе соблазнило в головоломных лекциях математика Тиле: зашифрованность хода мысли! Он мог бы и тут повторить: «Понимаете ли, это было интересно юноше, которому хотелось вгрызаться в суть вещей». А сверх зашифрованности хода мысли здесь была еще и не очень понятная поэзия. (Не очень понятная, однако же несомненная.)
Неизвестно, знал ли он тогда, что писал об «Этапах» его учитель философии — «дядя Хеффдинг»:
«В поэтической форме они изображают различные основные представления о жизни в их взаимной противоположности. Для Кьёркегора „этап“ не есть период жизни, следующий за другим в силу естественного закона развития. Нет, каждый этап изображен столь резко очерченным и замкнутым, что от одной стадии к другой можно перейти лишь непостижимым скачком…»
Хеффдинг не возражал Кьёркегору. Он только хотел его понять. Это было не просто. Совсем не просто.
Что давало право философу пренебрегать естественным законом развития? Что подразумевать под непостижимым скачком от одного этапа жизни к другому? Стараясь вникнуть в это, Хеффдинг пояснял, что такой скачок — выбор нового этапа, «совершенно лишенный психологических предуказаний». Иначе говоря, выбор без всяких мотивов. Все выглядело произвольно и в самом деле — непостижимо. У человека трезвого склада мышления Кьёркегор не мог не вызывать помимо любых иных чувств острое чувство неудовлетворенности.
Это и случилось с Харальдом Бором. Оттого-то он, по горло занятый в Геттингене строго научными изысканиями для докторской диссертации, полистал и отбросил в сторону присланные Нильсом «Этапы». Да, но ведь и Нильс был по горло занят в Виссенбьерге строго научными изысканиями. И тоже — для диссертации. Правда, еще не докторской, однако от этого не менее серьезной. Какое же различие между братьями тут обнаружилось вдруг?
Уж не был ли склад мышления старшего недостаточно трезво критичен? Но в те же дни, в Виссенбьерге, он написал однажды Харальду по поводу своей магистерской работы:
«Надеюсь, она заслужит одобрения экзаменаторов, поскольку, как я думаю, мне удалось ввести в нее некоторые частности, которые еще нигде не рассматривались. Это детали главным образом негативного свойства (ты же знаешь скверную особенность моего ума — отыскивать ошибки у других)».
Были у него возражения и датскому «поэту-мыслителю особого рода». Он готов был оспаривать его идеи. И оспаривал! Но складу его мышления, кроме трезвого критицизма, присуща была дьявольская тонкость. Или, пожалуй, лучше: дьявольская деликатность. Между прочим, не потому ли ему нелегко было писать? Он все боялся окончательными словами повредить тонкую ткань мысли. И вместе с тем живо чувствовал, как опасно обрушиваться на философскую поэзию бескомпромиссными ударами здравого смысла: окончательными мыслями можно было повредить тонкую словесную ткань. Еще до того, как Харальд расхолаживающе откликнулся на посланную ему книгу, Нильс отправил вдогонку второе письмо с упоминаниями о Кьёркегоре:
«…Когда ты прочитаешь „Этапы“, я тебе кое-что напишу о них. Я сделал ряд заметок (о моих несогласиях с К.), но, право же, не собираюсь быть настолько банальным, чтобы пытаться своим бедным недомыслием испортить тебе впечатление от этой прекрасной книги».
Поразительно — как же это он так оплошал?! Зря спешил на почту, не сумев предугадать реакции брата. Потом чуть ли не просил прощения за критические заметки по адресу Кьёркегора и даже не рискнул сразу послать их Харальду, боясь ранить его эстетические чувства… Уж, казалось бы, они-то должны были знать друг друга назубок!