Может быть, тут повинно было расстояние, впервые разделившее их?
Или, может быть, сделавшись магистром и вкусив самостоятельной жизни в чужих краях, Харальд вдруг — «непостижимым скачком» — повзрослел и потрезвел?
А может быть, неизменно восторженная любовь к брату немножко ослепляла Нильса и он не совсем точно рисовал себе его внутренний мир? Ведь даже через полвека, накануне смерти, когда уже сама история все смерила своею мерой, Нильс Бор сказал о Харальде Боре:
— Он был во всех отношениях даровитее меня.
«Во всех» — не меньше!
Оттого-то он, очевидно, и не предугадал реакции брата на странно-непонятного Кьёркегора, что посылал книгу не сколько ему, Харальду, сколько своему отражению в нем. А отвечало не это отражение. Отвечал реальный Харальд — блестяще талантливый, замечательно умный, но мыслящий чуть рассудительней, чем это позволено гению.
…Непредсказуемы пути человеческой мысли. Сегодня уже нельзя установить, мелькнула ли в сознании Нильса Бора хотя бы тень воспоминания о Кьёркегоровых «непостижимых скачках», когда через четыре года его самого озарила догадка о непостижимых скачках электронов с орбиты на орбиту в атоме Резерфорда. Эти скачки были еще менее доступны логическому осмыслению. Они еще разительней противоречили «естественному закону» непрерывности процессов в природе. И для них-то уж нельзя было найти даже поэтического оправдания. И все-таки надо было провозгласить их возможность и реальность.
Так не в том ли, помимо всего прочего, состоят взаимные услуги искусства, науки и философии, что на крутых поворотах пути, когда заносит, они безотчетно подставляют друг другу плечи — для опоры. И для отваги.
Именно безотчетно… После Виссенбьерга Нильс Бор никогда уже не возвращался к изучению Кьёркегора. Фру Маргарет сказала об этом в беседе с Томасом Куном и объяснила: «…у него не было интереса к проблемам, над которыми билась Кьёркегорова мысль». А Леон Розенфельд, участвовавший в беседе, добавил:
«Однажды он сказал мне: „Как жаль, что столько искусства и столько поэтического гения было растрачено на выражение таких безумных идей!“»
В середине лета он «покончил со всеми писаниями» — магистерская диссертация была готова: около пятидесяти страниц рукописного текста, которые не очень его удовлетворяли.
Хоть и мимоходом, но неспроста подосадовал он на эту неудовлетворенность в письме к Харальду.
У него на столе уже лежали пересланные из дому зеленые тетради майского выпуска «Философских трудов Королевского общества». Авторские экземпляры! Они излучали солидность, как стены Английского банка. Большой формат — для неторопливого чтения в кресле. Крупная печать — для старческих глаз. Плотная бумага с легкой желтизной — словно заранее выдержанная в архивных подвалах. И чувствовалось — то, что на ней напечатано, это вклад — если не в банк, так в науку: в сокровищницу знания, как говаривали на ученых юбилеях и защитах диссертаций… А рукопись своей магистерской работы он не мог представить в виде такой несокрушимой тетради. Что с того, что тема на сей раз была гораздо глубже и современней! Вклада не получилось: он без самообольщений сознавал, что сделал более чем достаточно для выпускного экзамена, но и только для выпускного экзамена — не для обогащения самой электронной теории металлов.
Эта работа, скорее, должна была ему напоминать его же собственный семинарский доклад о радиоактивности. Обзор литературы вопроса. Рассмотрение чужих данных и чужих взглядов. Приобщение к научной злобе дня.
…Конечно, электронная теория продолжала оставаться научной злобой дня, хотя была уже старше самого Бора. Ее начало восходило к 80-м годам прошлого века, когда и электрон-то еще не был открыт и слова такого еще не было в обиходе физики. Герман Гельмгольц говорил об «атомах электричества». Антон Гендрик Лоренц — об «элементарных электрических зарядах». Дж. Дж. Томсон — о «заряженных корпускулах». Но для возникновения классической теории движения еще не открытых и не названных электронов было достаточно уже одного этого: уверенности в существовании материальных носителей электричества — крошечных заряженных шариков, подчиняющихся механике Ньютона и уравнениям Максвелла.
А к той поре, когда в Копенгагене профессор Кристиансен давал магистерскую тему своему студенту Бору, электрон был уже пятнадцать лет как крещен (1894, Дж. Стони), и двенадцать лет как открыт (1897, Дж. Дж. Томсон), и стала уже известна реальная величина его малости (примерно одна двухтысячная массы легчайшего атома — водорода), и теория электронов уже сумела довольно верно описать немало явлений природы, где эти заряженные шарики играют первостатейную роль. И естественно, что от главного ствола теории отпочковалась целая ветвь — электронная теория металлов: уж в этих-то образцовых проводниках электричества первостатейная роль электронов была вне сомнений.