–Я иду за богом, – отвечает Бертран с достоинством, хоть голод его очевиден, принимаясь за еду.
Я бросаю взгляд на Рене. Он заботится обо мне и развлекает меня, он не думает даже меня оставить, а ведь я бы на его месте давно бы себя прибила и считала бы себя правой. Он меня любит. А я?
Я вспоминаю день нашей свадьбы. Невольно вспоминаю. Тогда было солнце, тогда нам желали прожить до трёх сотен лет в согласии и в любви. И я была уверена, что это будет легко.
Наверное, людям прошлого было легче. К моему возрасту они уже были мертвы лет тридцать-сорок. Им легче было любить. Но я должна показать Рене свои чувства и я отзываюсь:
–Вы из церковных? В наши дни их редко встретишь!
Бертран качает головою:
–Нет, я не из церковных. Я иду за богом, а не за церковью.
–Разве это не одно и то же? – Рене смотрит на меня с благодарностью, я чувствую его взгляд, но упрямо смотрю в сторону.
–Да, – Бертран отвечает легко, – церковь любит золото и власть. Любит прикрываться заветами и законами неба, но законы те написаны людьми. Я же иду за Богом, его законы – законы сердца, а его любовь – это любовь к людям.
–Любовь…– я передразниваю Бертрана. – Да, как же! Где же этот Бог, если сделал меня несчастной?
Осекаюсь. Рене опускает взгляд. Я знаю – его слух оскорбило «меня несчастной». Он тоже страдает. А я забываю. Всегда забываю!
Но Бертран не смущён, более того, улыбается:
–Бог ничего не делает просто так! Если он даровал вам несчастье, то лишь для урока или испытания вашего духа.
Я встаю:
–Спасибо за вечер.
Покидаю. Кухню быстрее, чем меня они смогут остановить. Но Рене и не хочет меня останавливать. Это задевает уже меня, но я бегу наверх, в спальню.
***
Рене приходит только через час, и всё это время я просто сижу на постели, ожидая неизвестно чего.
–Я разместил его в комнате для гостей, – говорит он, как будто бы не замечает моего состояния. Я не реагирую. Рене замечает, – могла бы и повежливей! Он гость!
Это уже взбешивает меня.
–Повежливей? Да что он знает о Боге? Что он знает о счастье и несчастье? Как смеет…
–Я тебя люблю, но ты невозможна, – спокойно прерывает Рене. – Ты недовольна и вечно всем раздражена. Я тоже хочу семью с детьми, но я понимаю и принимаю волю судьбы. Если она не позволяет тебе стать матерью, я не стану тебя любить меньше. У нас впереди ещё долгие десятилетия! Посвятим их друг другу.
Рене спокоен. Он никогда не возражает мне, не делает мне замечаний, но сейчас в нём прорывается и его душа. Прорывается укором, нашей общей болью.
Рене принимает моё молчание за капитуляцию и протягивает ко мне руку, но я отстраняюсь:
–Я пойду спать в гостиную.
Его взгляд тускнеет. Он снова не останавливает меня, хотя сейчас я была бы этому рада. Но он живой, а я, кажется, давно уже нет. Я ухожу, чтобы он не был мне укором. Ухожу…нет, я не ухожу. Я сбегаю. Сбегаю вниз, вниз по лестнице, бегу от своего стыда и вины перед ним. И от любви. Угасающей, отчаянной любви, которую пытаюсь в себе уничтожить, чтобы дать ему свободу.
Да, людям прошлого было проще – когда им разочаровываться друг в друге? Когда им друг друга ненавидеть от любви и презирать, и страдать? Они, наверное, женились сразу, как только знакомились, не выбирая, не сомневаясь…
А мы ведь с Рене долго шли к этому. Пять лет предварительного знакомства, семь лет свиданий, десять лет совместного прожитья, ещё семь на переживания. Всё как у всех!
***
Мне давно плохо спится. Ночами я выхожу на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и заодно отравить этот самый воздух дымом. Говорят, в сигаретах прошлого был яд, но безумные люди всё равно его принимали. Сейчас дым – лишь сбор ароматизированных веществ и витаминов. Но почему-то сам факт меня успокаивает, сами движения, когда рука небрежно скользит за пачкой, откидывает крышку, достаёт тоненькую трубочку…
–Не спите? – я вздрагиваю, порывисто тушу сигарету (какой странный рефлекс, но я заметила его у многих людей моего поколения), и только после этого оборачиваюсь.