— Пойдемте, Матильда, — угрюмо говорит он желтоволосой.
Матильда бросает то, что держала в руках, и, ласково усмехнувшись Красному Гозу, вытирает пальцы о подол. Потом, опершись Гозу на плечо, выскакивает наверх, идет к бричке. А эконом не может опомниться, стоит у него перед глазами картина, как склонила Матильда голову перед Красным Гозом, изогнула руки, будто и не руки это, а стебли водяной лилии. С ним, Рацем, не вела себя так еще ни одна женщина; а этот голодранец только взглянул — и городская дама вся перед ним выкладывается; преподносит ему как на блюдечке все, что есть в ней привлекательного, женственного. Почему? А вот он и в бричке ее катает, и окружает вниманием, на которое только способен в свои сорок восемь лет: утром она еще спит, а батраки по его приказу уже разровняли, разгладили песок у нее под окном. Садовник срезает для нее любые розы, какие ей только захочется. И деньги у него есть, и авторитет, да и сам он еще в расцвете сил — а она спрыгивает в раскоп, чтобы покрасоваться перед каким-то мужиком… Бричка тронулась; эконом придвигается поближе к своей спутнице, ставит ногу так, чтобы коснуться ее колена.
— Эй… — кладет женщина руку кучеру на плечо, и лошади тут же останавливаются. Не оглядываясь, она перебирается на козлы.
— Хороша баба, а? — подмигивает Сито вслед бричке.
— Баба как баба… — отвечает Красный Гоз. И действительно, ласковый взгляд желтоволосой бабы никакого следа в нем не оставил. Как если бы ящерица пробежала по траве или орел пролетел в небе и за ним по земле лишь тень скользнула.
— Эх, я бы за такой… пристяжным бы поскакал до самого Варада, — ухмыляется Сито; вспоминает, как блеснуло из-под юбки белое бедро. И трусики. Сплошь из кружев, и не шире, кажется, чем лямка от котомки.
Полдень; землекопы сало жарят, хлеб подставляют под каплющий жир. Пламя костра лица им жжет, солнце — спины, которые и без того как жареное мясо. У иных соль проступила на коже белыми разводами, как на солончаках.
— Эй, кто шкурку от сала любит? — кричит Сито и вверх шкурку поднимает, показывает.
— Я люблю, давай мне, — говорит Пишта Бан; подходит к Сито и руку тянет.
— Ладно, отдам… да только сперва по спине тебя съезжу этим прутом, чтоб и я был доволен, — кочевряжится Сито.
Стыдно Бану, что надули его. Но все смотрит он на шкурку, смотрит — Сито даже покрепче ее взял, чтобы тот не выхватил чего доброго.
— Эх… ладно, бей, — говорит Пишта Бан и поворачивается спиной. Один-то раз он как-нибудь выдержит… Прут щелкает по голой коже; Бану на секунду кажется, будто сосульку ему к спине приложили… Протягивает руку. А шкурка уже у Сито во рту.
— Вот, слышь-ка, съездил я тебе, а недоволен остался, — жует Сито шкурку. — А больше, думаю, ты все равно не согласился бы…
Хохот стоит над курганом. Словно после дождливого дня выглянуло наконец солнце.
Красный Гоз подзывает Тарцали:
— Поди-ка сюда, кореш, — отходит в сторону. — Видишь эти бабы?
— Вижу.
— А что, если бы они выше стали?
— Да ведь… хорошо бы, что и говорить, да только… А вообще-то все равно земля здесь перемешанная, нанесенная, так что я думаю…
— Конечно. Придем вечером, после ужина и… — теперь Красный Гоз уже окончательно все решил. Что ж, раз дорого стоит развод, значит, надо добывать деньги где можно. Чтобы Борку продать, без тягла остаться? Нет, этого не будет. Ребенка по матери записать? Этого он не допустит. Пусть хоть весь свет перевернется вверх тормашками. Потому что какой смысл в том, что свет стоит, как стоял, если и он, и Марика, и мать, а потом и ребенок будут нищими; вечно на других работать! Нет, он из кожи вылезет, а добьется, чтобы судьба повернула туда, куда ему надо. А не куда кривая вывезет.
Хорошо знает Красный Гоз: и у него самого, и у всей семьи нет другой опоры, другой надежды, кроме его молодости и силы, кроме его трудолюбивых рук. В этом — весь его капитал. Как у мельника — в мельнице, у Жирного Тота — в нажитом правдами и неправдами состоянии, у секретаря — в его должности, у священника — в церкви. Стало быть, с умом надо пользоваться этим капиталом, чтоб не растратить его раньше времени, не надорваться ненароком, здоровье не потерять…