Но разочарован не только Красный Гоз. Разочарованы и господа.
Мужик, что стоит перед ними, словно не из тех, которых они учат, воспитывают, в школе ли, в правлении, в аптеке. И не из тех, кто снимает перед ними шляпу на улице, в конторе; у этого на голове и шляпы-то нет. Стоит с красиво причесанной, непокрытой головой, волосы поблескивают в свете ламп. Некоторые из господ поднимают невольно руку, приглаживают себе волосы со лба к затылку.
Нет, совсем другой это мужик.
Сапоги начищены до блеска, под пиджаком — ни жилета, ни поддевки, только коричневая рубашка с расстегнутым воротом. Но это еще куда ни шло. Хуже, что он смотрит на них, словно на деревья или на забор. Или как на своих соседей.
Чувствуют господа: произошло что-то необычное — будто земля дрогнула под ногами или комета промчалась по ночному небу. Необычное в том, что простой мужик стоит перед ними и смотрит на них сверху вниз, и даже в голову ему не приходит видеть в них господ. Торопливо ищут они в себе, в своей жизни что-то такое, что доказывало бы: нет у него оснований так к ним относиться… Ищут и не находят. В этом человеке открылась им деревня в каком-то новом, незнакомом и потому пугающем облике.
Новый, необычный мужик стоит перед ними: сильный, но одинокий и пока бездействующий. Словно ждет, когда из ступней его вырастут, разбегутся во все стороны прочные, невидимые корни.
С непостижимой быстротой ползут, прорезают почву, движутся все дальше и дальше эти корни, цепляются за землю с невиданным упорством, уходят на невиданные расстояния. Так что лучше как можно скорее оказаться вместе с ним, рядом с ним, чтобы удержаться, уцелеть, в то время как мир вокруг меняется с головокружительной быстротой…
Все это, конечно, не более чем смутное видение, фантазия… Однако в самом деле человечно и великодушно было бы взять и позвать его, усадить с собой за стол, сказать: «Ваше здоровье! Чокнемся, ведь мы братья, а братья должны понимать друг друга…» Да не могут они этого сказать.
Позвать и усадить рядом с собой мужика — нет, на это они не способны.
Даже не то чтобы не способны: история, бог не позволят им этого сделать…
— Мы еще незнакомы, — без колебаний подходит к Красному Гозу агроном, руку подает, представляется. — У меня есть идея. Что, если мы втроем… то есть вчетвером… — и косится на Матильду, — пойдем куда-нибудь отсюда. Бросим всех этих…
— Никак невозможно. Утром на пшеницу выходить, в три часа.
— Да-да. К нам, жать?
— Жать. К вам, в поместье.
Нечего тут возразить. Лопнула хорошая идея. Агроном поворачивается, идет в комнаты. И тихо, шепотом, отчаянно ругается.
— Заходите, сосед, пропустим по стаканчику, — выкрикивает вдруг, будто очнувшись, бараконьский кантор и тянет шею.
Красный Гоз, наклонив немного голову, поблескивая белками, отвечает насмешливо, презрительно:
— Верблюд вам сосед, а не я… с ним и пропустите.
И уходит.
— Вот вам! Кто с псом свяжется… — запоздало отвечает на оскорбление аптекарь.
Пожилая учительша, активистка местной ассоциации содействия народному образованию, тоже бормочет что-то насчет того, что, мол, с помоями смешаешься, не удивляйся, если свиньи тебя съедят… Но конец все же не договаривает: чувствует, не совсем тут это кстати.
От усадьбы до деревни вдоль дороги стоят акации в два ряда. Теперь, поздним вечером, дорога сплошь залита лунным светом. Несколько звезд мерцает в вышине, там, где слабее сияние луны; сверчки пиликают под деревьями. Красный Гоз шагает по дороге, ступая на свою тень, и несет с собой тонкий запах сигареты, которой угостил его агроном.
Хватается за карман. А в кармане только «венгерский королевский натиральный».
Табак, что на цигарки идет.