Черной ненавистью ненавидят Жирные Тоты всех, кто ходит, живет, дышит вокруг них.
А Ферко, тот еще и отомстить хочет. И Красному Гозу, и Марике. На колени хочет их поставить. Унизить. С грязью смешать… Да вот как это сделать? Один способ: не соглашаться на развод, если не возместят ему все свадебные расходы.
Адвокат его недавно перед ним обмолвился, что можно требовать еще и возмещения морального ущерба, не только материального; так что Ферко теперь еще выше нос задрал. С Гозовым адвокатом он и разговаривать не желает: пусть платят, хоть лопнут, и все тут.
Один Геза не согласен с братом и со стариками.
— Настрадались и так, бедняги, хватит с них, — говорит. Да кто его слушает? Его слова — все равно что колокольный звон в Буде: отсюда не слыхать. Никакого доверия нет к нему в семье. Когда речь про Гезу заходит, Габор Тот лишь рукой машет: «Э… Геза…» Словно от назойливой мухи отмахивается.
Правда, Гезу это не особенно волнует. Работает он, когда настроение есть; с матерью разговаривает, когда чистая рубаха нужна. И скажет лишь: «Где рубаха-то?» А к отцу обращается, когда кончается курево, в лавку надо сходить за табаком.
— Чего? Табаку? — кричит отец. — Искурил ты свой табак, зимой еще!
— А не дадите, выделяйте мою долю, и до свиданья.
— Долю? Тебе? Из каких таких капиталов? Что заработал, на то и живи, а свое я тебе не дам по ветру пускать, бог свидетель.
— Ладно. Добром не хотите, я к адвокату пойду. Как-никак я уже не маленький, вместе состояние наживали…
Старого Тота, конечно, этим не испугаешь, да все ж неохота с судом связываться. Так что курево у Гезы есть всегда, а больше ему пока и не надо ничего.
Порох он у сторожей добывает, патроны у допризывников выменивает, на зайчатину или на диких гусей (а весной даже раз косулю подстрелил)… Словом, все пока в порядке.
Бывает, выйдет с утра в поле, даже работать начнет, люцерну косить или там сгребать, а потом встанет вдруг, обопрется о косу, ногу за ногу поставит и смотрит, смотрит куда-то в сторону Варада. Потом бросит косу и идет напрямик, куда глаза глядят. Остальные только молча взглядами его провожают, пока не скроется он в луговой осоке…
Из всех родственников одна лишь вдова Пашкуй поддерживает знакомство с Жирными Тотами. Особенно в последнее время. Целыми днями у них толчется. Дома ей делать нечего; по дому Пирошка справится, а что другое — так на это зять есть. Пусть тоже поработает. Словом, времени свободного у вдовы сколько хочешь. С обедом помогает Тотихе, варенье на зиму варить, фрукты собирать, сушить.
И поди ж ты: даже с парнями, Гезой да Ферко, не стесняется иной раз поиграть, подурачиться.
В воскресенье утром, часов в девять, Ферко с работником люцерну в саду сгребали; и вдруг смотрят, идет к ним Пашкуиха по борозде. Новое какое-то платье на ней, прямого покроя, с широкими рукавами; на локтях коричневые кружавчики нашиты. Подходит к груше, руки на груди складывает, смотрит на мужиков, потом на грушу глаза подымает.
— Кто из вас грушу мне сорвет, а?
— Полезайте, крестная, сами! — кричит Ферко; в самом деле, он бы не против посмотреть, как это будет выглядеть: крестная на дереве, на самой верхотуре… Н-да… он ведь тоже не деревянный… и в последнее время частенько беспокоят его всякие мысли.
Зимой, когда свадьба была, что-то словно вспыхнуло у него в сердце, да так с тех пор и не погасло. Так с тех пор и тлеет, дымится… а время от времени разгорается вдруг жарким полымем. Бывает, наработается он за день, каждая мышца поет в руках-ногах — а увидит вдруг вдалеке раздуваемую ветром юбку… И начинают бродить в нем видения всякие, мечты… Какие-то линии, округлые формы мерещатся ему — и дивное дело: уставшие мышцы сразу наливаются силой, становятся упругими, как после хорошего сна. Мечты эти одолевают его и тогда, когда едет он на тряской телеге домой, ну а если к тому же крестная открывает ворота…
— Эх, жаль, что вы мне крестная… — говорит он чуть не со стоном и подходит ближе.
— Что так? Или я тебе плохая крестная?
— Да ведь я… не то чтоб… — бормочет заикаясь Ферко. Не смеет он вымолвить то, что про себя думает много раз на день… Чтобы спрятать глаза свои от вдовы, хватается за ветку и вскарабкивается на грушу, будто кошка. (Ему легко. Весу в нем — всего пятьдесят кило с чем-то. Балинт Сапора, например, думает, не вслух конечно: «Хозяин у меня — чистая макака».)
Зимой, на свадьбе, Ферко лишь раз, один-единственный раз дотронулся до руки невесты, но и сейчас, спустя добрых полгода, помнит то сладкое чувство, которое тогда охватило его. Особенно ясно вспоминает он это, когда глаза закрывает… Однако сладость та — странная какая-то. Словно парша: и тянет почесаться, и больно. А в последнее время стало ему казаться, будто белое тело крестной — это тело бросившей его невесты, что, касаясь крестной, на самом деле касается он Марики… Вот если бы не думать еще о том, что люди его осудят за крестную… Счастье ведь редко кому дано постичь, и мужикам, и бабам. Не то важно, что есть, а то, что кажется… Эх, не было бы сейчас здесь этого чертова Балинта… Сад большой, как лес, тут и деревья, и кусты, и кукуруза, и картошка…