Может, и не знал он до сих пор, но теперь-то знает точно: самая дорогая вещь на свете — ласковые слова Мари Чёс. Насколько они дороги — настолько и редки. А этой ночью они так и не прозвучали…
12
На следующее утро, когда время шло к завтраку, все видели, как Шандор Пап решительным шагом ходил от дома к дому, с одной стороны улицы на другую. Да еще как Жирные Тоты сено возили на двух упряжках. Не с первого покоса сено, а отаву. Первый же покос у них давным-давно свезен и в стога сложен. Конечно, и другие телеги ездили по улице: которая с соломой, которая порожняя. Но эти две особенно заметны. В каждую по три лошади впряжены. В одной, которой Ферко правит, пристяжным трехлетний жеребенок: объезжают его, значит. Недели две назад его выхолостили, а он и сейчас этому не верит: танцует, вырывается, ходит на задних ногах — чистый дракон, одним словом. Просто удивляешься, как он телегу не опрокинет. А еще больше удивляешься, что Ферко как-то ухитряется сдерживать его, править. Всего-то в мужике пятьдесят кило или пятьдесят пять — а тройные вожжи держит, будто железный. Даже, может, нарочно танцевать заставляет трехлетку: пусть люди видят. Пусть рот разевают. Мол, лошадь — дикая — пляшет посреди улицы, а телега все же едет, хоть и готова опрокинуться в любой момент. Только раз задела немного воротину. Ферко перепугался было… мол, конец искусной работе Элека Орбана. Да все обошлось: прочные столбы поставил мастер, навечно, даже не шелохнулись. Только клок сена остался на воротине. Будто пошлину она взяла.
Основание стога вышло узковатым: правда, не столько Ферко в этом виноват, сколько работник Балинт Сапора. А тот на Гезу кивает: мол, Геза выкладывал, а он только подавал. Конечно, Геза такой. От него всего можно ждать.
Ферко сердито разворачивается возле стога, едва дожидается, пока второй работник воз развяжет, и тут же добавляет в основание несколько навильников. В длину. С той стороны, где акация. А потом валит сверху, сколько ухватить может. Большой стог тут все равно не получится, всего-то, пожалуй, возов на шесть-семь (хорошо, если раз в десять лет удается отаву скосить; так что когда удается — это, можно сказать, чистая прибыль), да все равно — не на воздух же класть. Стог большой ли, маленький, а должен быть ладным, устойчивым. Тут главное — основание… Злится Ферко. И от злости не подает сено, а валит валом; работник из сил выбивается, чтоб успевать укладывать. Сначала по стороне, потом связать, потом в середину… Вот уж вилы о борта тележные стучат, потом по доскам; и обе телеги выезжают со двора.
Тотиха в переднике семена салата шелушит на ступеньках возле летней кухни: возьмет в горсть, потрет, шелуху сдует. А сама поглядывает на телегу. Подходит, закрывает за ними ворота.
А куда ж это теленок делся?
Двухнедельный теленок бегал у них по двору; в стойло его не поставишь, слаб еще, да и жалко, потому что славная скотинка, от помещичьего быка. На племя хотят его вырастить… Куда же он делся, однако?
На улицу выйти не мог: она здесь все время сидит, о тех пор как телеги приехали. В сад тоже не мог убежать — калитка закрыта, и возле хлева его не видно, где остальная скотина стоит. Может, в хлев зашел да лег? Только что ведь здесь был.
Однако нет теленка и в хлеву. Нигде нет.
От соседей двор отделен высоким дощатым забором; все ж и туда заглядывает Тотиха.
— День добрый, тетушка, — входит вдова Пашкуй. — Что ищете? Пропало что?
— Добрый день. Слышь-ка…-не могу вот теленка найти. Нигде не видать… — и идет к воротам.
— Я на улице его не видала…
Ладно, все равно надо посмотреть.
Как в воду канул теленок. А ведь не иголка, чтобы его не заметить. И не пуговица, что оторвалась — и ищи ее.
Вдова Пашкуй давно уж ведет себя у Тотов так, будто опекает их, будто долгом своим считает присматривать за ними, за всеми вместе и за каждым в отдельности.
— На чердак он не мог влезть?