— Какими к нам судьбами, господин староста? Не часто увидишь вас в нашем переулке.
— Вот смотрю… слышь-ка, не пора ли сюда земли подсыпать… Совсем разбили колеса дорогу.
— Хорошо бы, что и говорить. Ну, тогда… спокойной ночи. — И уходит Гоз. Только ему и дела, что стоять болтать по-пустому. Когда ему лететь домой хочется. Вроде ласточки. Ишь, дорогу подсыпать… Еще, дескать, день прошел… Само собой, прошел. А вот он-то, староста, что здесь потерял?.. Смеркается, когда Красный Гоз входит к себе во двор.
Здесь, в переулке, вечер наступает раньше, чем на других улицах; и роса раньше ложится на листья шелковицы, прибивает пыль на дороге. Все четыре индейки Гозов сидят на нижних ветвях дерева. Их прежде всего и замечает Красный Гоз. А потом видит, что вокруг крыльца стоят, сидят бабы, как воробьи. И чирикают все сразу. Среди них — один мужик, Геза, брат Ферко; он тоже что-то говорит, размахивая руками.
— Идите, идите сюда, — машет Красному Гозу повитуха. — Слыхали новости?
— Слыхал. Хорошие новости. Если б еще и правда это была…
— Что значит «если»?.. Все чистая правда. Видите, я же говорила, что бог вас не оставит.
— Э, полно! Бог-то бог, да и сам не будь плох. А потом… из-под такого удара… да прямо в брачную постель. За такое и денег не жалко.
Марика выходит ему навстречу, к переднику ее пристала фасолевая кожура — как раз фасоль она чистила. Ладонями оглаживает мягко живот, смотрит на мужа; в глазах у нее — теплая, чистая глубина. Тихо смеясь, протягивает Йошке обе руки, обнимает его.
— Пришел? — шепчет. Нет у нее других слов. Верила она, твердо верила в свое счастье, и вера эта ее не подвела, Все, что она вытерпела, — все это пустяки. Об этом и думать не хочется. Сейчас нужно думать о своей жизни… ну и о том, кому она тоже даст жизнь в скором времени…
— Эх, видели бы вы то, что я видел, когда в горницу вошел… — все не может успокоиться Геза. И правда, картина была на диво, ничего не скажешь. Братец его знаменитый, этот красавец писаный (всего-то пятьдесят четыре кило, опять в последнее время похудел), пристроился у крестной на груди, будто птенчик в гнездышке… Геза нынче чувствует себя счастливым. Еще бы: зимой над ним деревня потешалась… и все из-за какой-то коровы… а теперь они по крайней мере вдвоем будут с братцем. Тут же побежал он к Гозам рассказать поскорее новость.
— Ох, я пойду, пожалуй… ждут меня, — говорит повитуха, поглядывая в сторону улицы.
— Разговаривал я с ним, — понимающе отвечает ей Красный Гоз; а сам думает о том, что их с Марикой жизнь, хоть и с трудом, а нашла свое русло, свой путь…
Словно долго-долго бежал он, напрягая все силы, против ветра, таща на спине тяжелый груз — и вот прибыл, куда стремился; а тут и ветер стих, и груз упал с плеч.
— Ам… есть хочу, — говорит он и смеется. Особым своим, жестким смехом.
Тут бабы поднимаются, отряхивают юбки и уходят, попрощавшись. Только Геза молча озирается, потом садится на перила свесив ноги. В сенях звенит посуда. А Геза качает ногой и говорит свое.
— Я сколько этому дураку твердил, мол… брось умничать, уступи. Куда это годится?.. — разглагольствует он так громко, что веранда гулко отзывается на его голос. Не подольститься хочет, он к Гозам, а просто время тянет. Пришел он сюда для того, чтоб расспросить у Марики про Лили Такач. Лили — богатая девка, дочь мельника; да грех с ней случился… словом, ребеночек у нее: красивый, здоровенький такой мальчик… только не знает никто его отца. Задумал Геза взять ее в жены. Марика, наверное, больше о ней знает, потому что этим летом отец Марики, Михай Юхош, нанимался к Такачу на поденщину: жать, кукурузу рыхлить.
Зажигают в сенях лампу, откидывают занавеску на двери…
А Шара Кери в это время проходит мимо хаты Сокальи. Дальше нет домов, и дорожка кончается; лишь канава идет под изгородью. Перешагивает Шара Кери через канаву на другую сторону дороги. Здесь, правда, есть тропинка — да зато не то что домов, а и изгороди-то, можно сказать, нету. Лишь кусты бузины да проволока, прицепленная на обрезанные акации, — вот и вся изгородь. Скотина не пройдет, а люди могут ходить, сколько хотят.
Густой аромат бузины плывет в воздухе; плечами женщина задевает за кусты. Млечный Путь висит как раз над переулком, и по сторонам звезды словно осыпаются в листву акаций. Кусты вокруг темные, страшные, что-то шуршит под ними, то ли кошка, то ли еж. Сверчок пиликает где-то на крыше, на мшистой подстилке, видно застрял там с весны или сам захотел остаться. Конец августа; вечера в эту пору особенно томят сердце. Тишина, покой вокруг. Такая тишина, такой покой, что даже не верится… не верилось бы, если б не сверчок.