— Тс-с-с… — делает он губами; садится на место, вытаскивает сигарету, закуривает. Затягивается глубоко и вызывающе смотрит вокруг тусклыми красными глазами.
Священник, что сидит закрыв глаза у окошка, вдруг поднимает голову и смотрит на ребенка. Потом на Марику. Потом на баб. Рука его, дернувшись, осеняет их крестным знамением; пробормотав что-то, священник вытягивает ноги, снова закрывает глаза.
Девчонка у окна не может решить, повернуться ей или нет; потом все же повертывается быстро, круглыми глазами глядит на кормящую женщину, потом на Марику, руку подносит к волосам. Будто только поправить их собиралась. А у самой щеки пылают от любопытства; снова облокачивается она на окно. Вдоль полотна тянется кукурузное поле; девчонка пробует рассмотреть себя в затемненном кукурузой стекле. Не ту себя, которая есть, а ту, какой когда-нибудь будет.
— Вам не душно? Может, окно открыть? — спрашивает у Марики молодой человек из благородных, который сидит на краю скамьи, положив ногу на ногу так, чтобы отглаженные его брюки не коснулись ненароком торговки.
— Нет-нет, спасибо, — тихо отвечает Марика, ища взглядом мужа. Йошка стоит невдалеке, держась одной рукой за багажную решетку, и смотрит куда-то перед собой.
Молодой человек, который служит писарем в одном селе, замолкает, немного обиженный, что не оценили его любезность.
Марика беспокойно посматривает на мужа; хочется ей позвать его: пусть посмотрит, пусть увидит, как много доброты в этих простых сердцах. А еще бы она шепнула ему: хорошо все же жить на свете. Однако не смотрит на нее Йошка, крепко задумался о чем-то.
Ференц Тот сидит немного поодаль от них, с другой стороны; раскрыл свою сумку, положил на колени, ест. Теперь на него смотрят люди, дивятся: куда столько еды влезает в этого невзрачного мужичонку. Будто рот у него — просто дырка, а то, что он туда кладет, проваливается в какую-то яму. В нем самом ничего не остается. Еще больше отощал Ферко, как вдова Пашкуй женой его стала.
Ну ничего, поправится потом на щавеле. А то и раньше.
А ест он вкусные вещи.
Например, сало, которое от дыма да от красного перца стало сверху такого цвета, как багровая роза, а внутри оно — светло-желтое. Слабо, видать, прокоптили, и под шкуркой оно немного затхлое. Руки у Ферко черные, как у арапа, зато хлеб белый как снег и рассыпчатый, тоже почти как снег.
Как ни стыдит себя Марика, как ни сердится, а хочется ей такого хлеба.
Ферко не смотрит в ее сторону: за всю дорогу не взглянул ни разу, как попали они в один вагон. Не мог же он от поезда отстать ради того, чтоб с бывшей своей невестой вместе не ехать… Но вот он вдруг делает громкий глоток, потом берет сумку и без лишних слов протягивает ее Марике.
— … — Не может ничего выговорить, потому что рот у него набит. Показывает: угощайся, мол.
Марика испуганно ищет глазами мужа; тот кивает улыбаясь; и Марике до того становится радостно, что чуть не смеется она вслух. Дрожащими руками берет котомку, устраивает удобно на коленях, отрезает кусочек сала. И ломтик хлеба к нему.
Так они и ехали в суд.
Уездным судьей оказался грузный черноволосый мужчина средних лет. Как только писарь выкрикнул их имена и они вошли в зал, судья помахал карандашом барышне-секретарше, та вскочила и стул подставила Марике. «Садитесь, пожалуйста», — сказала. Больше никого не усаживали, только Марику (да и стульев бы столько не нашлось). О, что за любезный человек этот судья… И точно: за какие-нибудь две минуты развязал тот узел, который в свое время завязан был секретарем правления.
Теперь она свободная женщина. Теперь принадлежит она тому, кого любит.
Остается лишь пойти к секретарю и снова расписаться. Уже по-настоящему. На всю жизнь. Пока кто-нибудь из них не умрет: или она, или Йошка.
Теперь они будут связаны не только законом и церковью, но еще и ребенком, который скоро уж появится на свет как третий член семьи. А если считать еще свекровь, то четвертый.
Свекровь они считают обязательно и даже представить не могут, как бы жили без нее.
Только неизвестно, когда случится долгожданное событие: на будущей неделе или завтра. И так и этак может быть…
Картошку на огороде выкопали, перебрали, только поздняя остается пока в земле. Красный Гоз таскает мешки, высыпает их. То, что на еду пойдет зимой, высыпает на веранду: пусть пропитается немного солнцем. Мелочь сваливает в углу хлева: это поросятам на корм, вперемешку с кукурузной крупой.
Красный Гоз соломы привез с гумна; маловато выходит соломы, всего две телеги. Пришлось купить еще две копны: зима длинна, нужно чем-то топить. Да и скотине надо, на подстилку. Теперь ведь у них две коровы будет: Борка за лето выросла. Как здорово, что не пришлось ее продавать! Развод обошелся всего в восемьдесят пенгё с небольшим. И то пополам с Жирным Тотом.