Шара Кери и в самом деле скоро возвращается: ничего страшного, бабенка молодая, первый раз в тяжести, испугалась немного. Словом, проходит она мимо кооператива; в хатах уже свет зажигают, но не стемнело еще. Слышит, кто-то торопится за ней, оборачивается.
— Добрый вечер.
— Добрый вечер, красавец. Вы чего это по улицам слоняетесь?
— Вас дожидался, — отвечает Вираг угрюмо.
— Меня? Интересно. Я ведь за вами пока не посылала. Может, кто другой постарался за меня? Ну пойдемте, коли так, нечего здесь торчать.
Какая-то баба бежит мимо, в лавку, может торопится, и во все глаза на них уставилась, поздороваться забыла.
— Видите? Люди со мной уже здороваться не хотят. Из-за вас все.
— О, я этого не знала. Тогда лучше вам не таскаться за мной… — И Шара Кери ускоряет шаги. Да только Вирага теперь от нее и силой не оттащить.
Молча идут они до самого дома и даже в горнице молчат, пока Шара Кери лампу зажигает.
Сидит Вираг, понурив голову, будто молчания и одного только присутствия в этом доме достаточно, чтобы все его желания и мечты сбылись… Эх, не будь она повитухой… Или пусть будет повитухой, но безропотно, послушно подчинится ему… Вот о чем он думает.
— Скажите-ка, герой, что вы сделали с Ямбором, с выборным?
— Что сделал? То, что он заслужил. Если ему не нравится, пусть в полицию идет, в суд, заявляет на меня.
— Не такой уж он дурак, если хотите знать. Вон он уже по деревне ходит и рассказывает, что от вас одного зависело, где помещик пруд будет копать. Что, мол, подкупили вас и забрали участки, для строительства предназначенные…
— Это как же! Вон они, участки, на месте. Кхм, кхм…
— Что, простудились?.. Не то вы все говорите. И вообще распоряжаетесь общинной собственностью, как своей. Да только берегитесь.
— Это я-то? Я-то? — возмущается Вираг; но в голове у него совсем другие мысли. О Ямборе думает он, о мужиках, а еще об экономе и о помещике. Виноват он, что ему повезло? Что помещик задумал пруд копать как раз тогда, когда он, Ференц Вираг, в старостах ходит?.. Видно, на каждый роток не накинешь платок. Другой на его месте точно так же поступил бы, и все бы ему с рук сошло. А на него, вишь, теперь собак вешают… Где ж тут справедливость?
— Скажу я вам одну вещь, дядя Вираг… — то она «дядей» его зовет, то на «ты», а то вдруг «милый». — Чего бы не уйти вам из старост, пока не поздно? Плохо все это кончится, вот увидите.
Грустно ей. Да и устала. Бьется, бьется она с этим мужиком, и все напрасно. Нет у нее больше сил…
— Нет, не уступлю! Нет такого человека, чтобы меня свалил. Я привык на удар ударом отвечать, — храбрится Вираг и стучит по краю стола.
Шара Кери уж и не говорит ничего, не спорит. Словно смертельно надоело ей все, словно никакого дела ей нет ни до старосты, ни до других; теперь он ей ненавистен почти. Взяла бы, как полено или тряпку, и выкинула в окошко. Знает она, что такое женщина, — ей ли, повитухе, этого не знать!.. Знает и то, что она, Шара Кери, ничем не отличается от остальных… а если и отличается, так только тем, что, может быть, красивее других. Почему же он упрямится, не хочет ее в жены? Почему стыдится сыну ее дать свое имя? И почему тогда бегает за ней как собачонка и смотрит голодными глазами?..
— Вот что я вам скажу, милый мой. Оставьте-ка вы меня в покое, уходите, очень вас прошу… — говорит Шара Кери, чуть не плача, совсем тихо, так что Ференцу Вирагу даже не по себе становится. Совсем по-новому он ее увидел сегодня. Это уже не кокетливая, лукавая женщина, любыми средствами пытающаяся поймать его в сети, женить на себе, а человек, у которого большое горе случилось в жизни. Знает Вираг: скажи он одно-единственное слово, и горе ее развеется, уступит место радости. И чувствует, что ему и самому было бы приятно сказать это слово. Оно уже готово сорваться у него с языка… А все же молчит он, хотя бы потому молчит, что очень хочется сказать.
Уходит.
Весь следующий день занимался он делами в правлении. Жига Цебе, рассыльный, как бы между прочим сказал ему, что опять собрались мужики в кооперативе, пьют.
На третий день, с утра — еще и девяти нет, — идет Ференц Вираг в правление и слышит: шум стоит в корчме. Понимает он, что неладно что-то, но все-таки входит. Кто обязан следить за тишиной и порядком в деревне, если не староста?.. Такой крик стоит в корчме, будто на спор пошли мужики, кто кого перекричит, или будто за сдельную плату стараются. Полным-полна корчма. Одни сидят, другие стоят — кто как. А посредине Лайош Ямбор ораторствует, шкалик в руке стискивает; голова его поблескивает, как тыква, прибитая инеем.
— Эй, у вас что, праздник нынче? Лодыря празднуем? — спрашивает Ференц Вираг и проходит к стойке.