— Не до смеха тут, кум. Мы ведь не хуже этих, пришлых. Можем прямо смотреть в глаза и властям, и полиции.
— Нет, кум, мы хуже. Или, то есть… словом, не такие. Да и не в этом совсем дело.
— А в чем?
— А в том, что вот… ты и сам ведь говоришь, что последний раз идешь землекопом. И знаешь, что я тоже так думаю. Летом буду пахать на коровах. А там, если оправдаются расчеты да если земля уродит, — и конец организации. Ты коров уже запряг. И от тещи перепадает тебе то, се… Так что все это одни разговоры, насчет союза. Из-за восьми филлеров… Как купим землю или в наследство получим, тут социалистов вроде нас и поминай как звали.
— И это ты-то говоришь такое, кореш?..
— Я говорю, я. Если не согласен, пойди попробуй. Организуйся. А я уже наорганизовался по горло.
Все, что слышали или читали они когда-нибудь про социализм, ожило теперь в них; ожило не в подробностях, конечно, а как вспомнилось: обрывками, грубо отесанными, плохо пригнанными друг к другу кусками. И разговор их течет, будто то один, то другой показывает свой кусок, какой есть, какой получился. Будто двое выкладывают друг перед другом какие-то давние свои вещи.
— Йошкин отец тоже вот начинал было этим заниматься, — вступает в разговор мать, — и не раз. А кончилось тем, что все его бросили и господ он против себя обозлил. А ведь таким добрым был, мухи не обидел, не то что господ. Только права свои защитить хотел. Однажды, когда приезжал сюда Вильмош Мезёфи, он его на станции встречал. Загородил ему дорогу и говорит: мол, уважаемый товарищ, вельможный господин депутат! К князю Ракоци народ со знаменами, с оружием шел, а мы только бедность свою можем вам принести. Просим мы вас, уважаемый товарищ, господин депутат, не побрезгуйте нашей бедностью. Добро пожаловать к нам… Так и сказал Йошкин отец. Ох, и давно это было, господи… — Слезы выступают у нее на глазах, вытирает их мать уголком передника.
Все это слышал Йошка от матери уже много раз. А так сказал отец или немного по-другому — не все ли равно. Мать так запомнила: пусть считает, что так и было.
— Нам ведь союз для того лишь нужен, чтобы побольше заработать, а на заработанные деньги земли купить. Хозяевами стать. А уж когда мужик хозяином стал — конец всякой организации.
— Чужие-то не для того разве организуются?
— Не думаю. У многих из них даже дома своего нет. Да и не будет. Бедняками родились, бедняками детей народили… Они и не мечтают о том, чтоб землю когда-нибудь приобрести.
— Если будет раздел земли, все по-другому пойдет.
— Раздел? Ты же видишь, как этот раздел начинается. Один помещик пруд копает, другой рисовое хозяйство заводит, чтобы земля не пошла под раздел. Как тут разделишь? Каждому по рыбе, по две или по горсти риса?
— Ты постой… — волнуется Тарцали, который благодаря теще приучился читать и теперь прочитывает все, что под руку попадается. — Я вот где-то читал, мелкие хозяева то же самое могут со своей землей сделать, что и крупные. Только, конечно, на кооперативной основе. В каждой деревне, значит, кооператив будет… или как там?.. каждая деревня будет одним большим кооперативом…
— Хорошо бы, конечно. Да невозможно это.
— Почему?
— Бог его знает. Невозможно, и все. Сам видишь. Не там надо правду искать.
— А где?
— Где? Это я и сам хотел бы знать, кореш, — встает Красный Гоз, потягивается.
Марика и Пирошка молча глядят на спорящих. Марика садится на припечек, ногу ставит на скамеечку. Мария нынче больше беспокоится, надо ее первой кормить. Свекровь зажигает большую лампу; прикрыв ее ладонью, несет в горницу. Прохладно в сенях: говорят, март мерзнет, хочет в хату забраться.
Собаки на улице лают, надрываются.
По деревне зажигаются лампы, коптилки — у кого какой достаток. Есть хаты, где лампа горит, только когда ужинают да постель стелют. А потом хозяева — головой в подушку, и дом смежает глаза до рассвета.
А собаки все лают и лают.
Стоит одной тявкнуть, и хором подхватывают остальные. Станут мордой к саду или к улице, хвостом поднятым машут — и все лают, лают…
Может, на весну они лают.
Лай разносится по деревне, как звук в металлическом стакане, — по кругу. Наступает ночь; в темноте быстрей бежит время. Бежит и как будто шуршит даже — словно зерно сыплется из мешка. Рассыпается время по полям, пашням, садам. Из крошек, крупинок его собираются завтрашние, послезавтрашние дни, недели, строятся планы: пахота, сев и другие дела, которым нет ни конца, ни края.
Протекает время через деревню, и хаты одна за другой закрывают глаза — словно ромашки, смежающие лепестки среди люцерны. Внизу, на Коццеге, в одной лишь хате светится еще окно — у Лайоша Ямбора. Сам Лайош сидит за столом, письмо пишет.