— Пьян был, может?
— Пил наверняка. Сколько, установить невозможно; сам он говорит, что много, четыре литра, но это ложь. А корчмарь, по всей видимости, старается его выгородить и все его слова подтверждает. Карой Болдог показывает против них обоих.
— Ну ладно, посмотрим. Господин секретарь!
— Что изволите? — подбегает тот, даже коленом стукается об угол стола.
— А что Йожеф Красный Гоз?
— Изволите видеть… он землекопом нанялся на сооружение пруда. Потом вышло у него столкновение с чужими землекопами, в первый же день, когда те еще к работе не приступили. Ударил одного. Те землекопы увидели его и отказались работать. Гоз ушел, не стал спорить. Тут бы все в порядке было, да только люди никак не успокоятся. Местные понемногу разошлись с работы, а чужие надбавки требуют; с тех пор еще раз бастовали…
— Господин унтер, о драке было заявлено?
— О драке заявлено не было, а нам самим не удалось дело расследовать, свидетелей не нашлось… К тому же и господин эконом сказал, что дело может вызвать нежелательные последствия. Допрашивали мы землекопа, которого этот… как его… Красный Гоз якобы ударил. Однако тот показал, что никто его не бил. Еще чего, говорит. Так что…
— А чего же тогда хотят в поместье?
— Видно, козла отпущения ищут. А для чего им это нужно, один бог знает.
— Ну ладно… Помещику, значит, козел отпущения нужен. И чтобы бесплатно на него работали… Черта с два! Мне б только ухватиться за что-нибудь… — совсем раздражен исправник. Вчера вечером в Неште, в игорном доме, триста пенгё проиграл он в карты. Отчаянное было сражение. Грос, арендатор, тоже шестнадцать тонн пшеницы проиграл; в долг, конечно… А выиграл все секретарь из Бикера. Правда, пока что основной выигрыш весь в бумажнике унес, в векселях… А его триста пенгё так и уплыли, как есть… не хватило у него ума вексель дать… И надо же, экое счастье привалило этой скотине…
— А что вы на это скажете, господин секретарь? — Выкладывает исправник на стол два анонимных письма.
Секретарь пенсне цепляет на нос, нагибается. Долго читает. Потом говорит:
— Сами изволите знать, господин исправник, чего стоят всякие анонимные письма.
— Изволю, изволю… Я всегда все изволю. Обожаю это слово! Желающие получить участки для строительства были в деревне?
— Как же, были. Да тут все в порядке. Земли под участки хватает.
— Словом, вот почему ничего не стоят эти анонимные письма. Вытеснили людей на солончаки. Добрый вы человек, я вижу…
— Правление решало насчет участков. Оно и договор подписывало. Староста…
— Конечно, староста. А секретарь для чего существует, как вы думаете? Для того, что если староста — дурак, так секретарь бы ему мозги вправил. А вы!.. И перед самыми выборам… Где староста?
Секретарь выбегает из комнаты. Опять удалось ему на свободу вырваться. Ненадолго, правда: тут же возвращается вместе с Вирагам. Исправник делает жест, будто мусор сметает; секретарь и писарь выходят. Один — в коридор, другой — в комнату помощника секретаря. Исправник остается со старостой с глазу на глаз.
В коридоре народ собирается. Имре Вад топчется возле дверей, сморкается, лицо вытирает, рубаху одергивает под полушубком — словом, время тянет.
Он, конечно, тоже прямо с имения сюда пришел и выпил, само собой. Теперь ему плакать охота, что такой дрянной он человечишка. Не потому, что пил: на то он и мужик. Не одним же лошадям пить. А потому, что язык за зубами держать не может. Не может взять и проглотить свои чувства, как галушки. Умер бы он, что ли, если б промолчал? Правда, не только в хмельном состоянии думает он о былом, можно сказать, никогда — ни днем, ни ночью — не выходит оно у него из головы. Да только, если трезв Имре, бурные те годы представляются ему старой, слышанной от кого-то героической легендой. А выпьет — и все оживает в памяти и в сердце, словно было лишь вчера…
Выпьет — и снова явью становится легенда; то, во что он верил, превращается в быль. Лишь сюда, где он живет, где вынужден жить, даже слабое дуновение не доносится от той яростной бури.
…Снова молод он: русские поля овевает теплый, пахнущий чем-то зеленым ветер, под ветром тихо покачиваются ветви берез. Казак, у которого он служил, бредет через рожь, заложив руки за спину, в рубашке навыпуск. Борода у казака — серая, будто выгоревшая, а от одежды его идет запах, как от подсолнуха перед цветением. За хатами коровы пасутся, вороны мечутся в воздухе; далеко-далеко за околицей рухнуло дерево. Пленные там лес рубят. Перья лука на грядках за домом достают до колен; казачка идет мимо лука с подоткнутой юбкой, колени ее мелькают между луком и краем юбки. Так начиналась хорошая жизнь.