Все это он ясно видит сейчас. Видит — и ничего не может поделать.
Еще об одном надо ему позаботиться (может, и на это не хватит у него разума?). Дело в том, что из комитатского центра получил он конфиденциальное письмо насчет того, что скоро будут выборы. Пусть, мол, наведет в уезде порядок.
А порядок — это если гладко идет работа на сооружении пруда, в корчме не звучат подстрекательские песни, нуждающиеся в участках для строительства получают их, мужики не запахивают межи друг у друга, навоз вывозится на поля, дети каждый день ходят в школу… Словом, если жизнь в деревне катится, как хорошо смазанное колесо. Тогда деревня спокойна, люди не враждуют, не пишут доносов друг на друга.
А самое главное: при любых выборах правительство может рассчитывать в такой деревне на полную поддержку.
Всем понятно, какое это важное дело.
Вот и приехал исправник в деревню, чтобы сгладить все противоречия, а заодно посмотреть на деревню поближе, лицом к лицу. Насчет участков, правда, ничего уже не поправишь… но старосту придется сменить.
А население деревни — в основном, конечно, мужики — собирается во дворе правления, в коридоре: стоят группками, курят, смеются громко. Странным весельем светятся их лица, будто заботы, нужда неизвестны здесь, будто все живут как сыр в масле катаются… И не поджег староста у Лайоша Ямбора на спине солому, и не бастуют землекопы, и совсем не здесь замяли дело о проломленной стене в корчме господина Крепса (замяли по желанию самого Крепса). И никто не слыхал о том, что участки под строительство хотят распределять на солончаке, — словом, всюду тишь да гладь да божья благодать.
Во дворе, в сторонке, возле бычьего стойла, пятеро мужиков встали в кружок, один что-то говорит, хлопает ладонью по колену и хохочет, прямо корчится от смеха. «И-ха-ха-ха! И-ха-ха-ха!» — выговаривает. И остальные хохочут дружно, вытягивая шеи, как петухи.
Да и остальные шумят; весь двор гудит, как пчелиный улей. То с одной стороны летит шутка, то с другой, одна другой смачней, одна другой заковыристей. Тут и выходит на крыльцо исправник.
Стоит, роется в нагрудном кармане; а мужики, притихнув, смотрят на него выжидающе. Должно быть, что-то важное у него в кармане, раз он туда полез. Однако так ничего и не вытащил из кармана исправник. Ощупал карман изнутри, снаружи; потом оперся руками о перила и начал:
— Дорогие… братья-венгры…
— Ура!.. ура!.. — вдруг завопили мужики. Войска кричат так после одержанной трудной победы.
Исправник глядит удивленно. Приятно, конечно, что так его приветствуют; нет на свете оратора, которому бы это не понравилось. Но в то же время немного странно. Будто незаслуженную награду получил.
— Дорогие братья-венгры, — начинает он снова, и снова подымается крик, «ура» гремит сплошным водопадом. — Да послушайте меня сначала…
— Да здравствует господин главный уездный начальник!.. — выкрикивает Имре Вад, который стоит поблизости. Изо всех сил кричит, даже жилы на шее напрягаются. Остальные с воодушевлением его поддерживают.
— Что это с ними, господин секретарь? — оборачивается исправник назад. Секретарь подлетает к нему, чуть с ног не сшибает. В отчаянии разводит руками:
— Ничего не понимаю… никогда такого не было.
— Эх, — морщась, трясет головой исправник. Снова оборачивается к мужикам. Кричит что есть силы. — Слушайте меня, люди!
Да все напрасно: не слышно ни одного его слова. Двое полицейских торопливо сходят во двор, обходят толпу, останавливаются. Ждут сигнала, чтобы погнать всех со двора.
— Да скажите ж хоть вы им что-нибудь, господин секретарь!
— Изволите знать…
— Пропустите-ка… — кто-то отодвигает секретаря в сторону. Красный Гоз это. Подойдя к исправнику, говорит: — Не вовремя вы приехали, господин исправник, сегодня ведь иосифов день, выпили люди с утра. Мало кто в такой день не выпивши. Так что все сейчас навеселе, вот и орут. Вот так, — и отходит в сторону. Стоит с минуту. Потом спускается во двор, к остальным. По толпе, когда он идет сквозь нее, расходятся волны; потом снова все успокаивается.
Конечно же, сегодня иосифов день. Да ведь исправник и сам Йожеф. Йожеф Геци. И подумать же: свои собственные именины не может он отпраздновать так, как простой народ. Простой… Простой? А кто может сказать, что простое и что непростое? Стихийное, широкое проявление народной любви импонирует ему — значит, оно не простое, а замечательное, великолепное. А значит, и то, что мужики выпивши, тоже не простой смысл имеет?
Откуда ему знать, что нынче все те, у кого есть что-нибудь на совести, хотят поправить свои дела этими приветственными криками, идущими из глубин стесненной души. А за кем грехов вроде не числится никаких, кому сегодня нечего бояться, те авансом, вперед кричат, на случай, если когда-нибудь провинятся. Страх этот живет в душе мужика всегда, постоянно, иосифов день только помог ему вырваться на волю в отчаянном крике.