Кончился псалом, выбранный старым Чером; ректор еще выводит на органе последние замысловатые рулады, потом начинает свой псалом. Паства отпела, что ей полагалось. Однако и вступление к новому псалму долго выводит, закручивает ректор на органе. Играет с ним, как кошка с мышью. Хрипит, клокочет орган; воздух вольно разгуливает по трубам. Наконец, звучат слова псалма:
Гудит орган, сплетаясь с людским многоголосьем; высокий женский голос прорезает пение, плывет сверху, то взвиваясь, то опадая. Что-то сжимает грудь Красному Гозу, а что — непонятно; да он и не думает об этом, стыдится думать. Смотрит на сидящих напротив старейшин, на девчонок, баб за ними.
Дружно, разом открываются, закрываются рты, и молодые, яркие, и старческие, бледные, будто дикие маки на поле вперемежку с васильками, когда пронесется над ними ветер.
Видит Красный Гоз: вот мужики, там дети, девки, бабы — а другие различия словно напрочь исчезли между людьми. Старше, моложе, богаче, беднее — такого здесь как будто не существует. Кругом лишь паства, людское сообщество, большое и дружное. Неодолимое, как войско на высокой крепостной стене. Кажется Красному Гозу: поднимись сейчас эти люди — весь мир бы прошли насквозь. Горы рассыпались бы перед ними, ветры, бури повернули бы назад, откуда прилетели, пропасти сомкнулись бы, кладбища надолго заросли б травой. И деревья перестали бы сбрасывать листву с приходам зимы…
Дикая сила древних племен, раздел земель под пастбища для табунов, намер пашен на длину полета стрелы, вымачивание конопли и льна, объездка коней — все, все в этом пении. И Красный Гоз ощущает вдруг горячую потребность влиться в этот хор, парить, плыть в нем, как в какой-то волшебной реке, текущей вверх по склону.
Закрываются рты, псалом отлетает, замирает под куполом, и Красный Гоз чувствует в сердце какую-то жаркую волну. Смотрит вокруг себя; смотрит дальше, сквозь людей, сквозь стены, сквозь церковный сад — туда, где он всего несколько дней назад начинал с артелью строить дамбу. Не может быть, чтобы люди не поняли в конце концов друг друга. Обязательно поймут чужие землекопы, в чем, собственно говоря, дело; и свои позовут его обратно в артель…
Священник уже стоит на кафедре.
Молитву творит; и паства теперь становится какой-то серой и незаметной, как в засуху пыль под подсолнухами. Снова звучит псалом; паства тоже поет, однако поет боязливо, не в полную силу, будто отодвинутая какой-то большой ладонью: хорошо, мол, хорошо, да только совсем не требуется так уж совать нос в небесные сферы… Вот стихает и этот псалом. Кто покашливает, кто удобнее устраивается на скамье; все в ожидании смотрят на священника, будто смирившись с тем, что будет.
— Возлюбленные братья во Христе, — говорит священник, — я прочту вам сегодня следующее место из Священного писания:
О, кто даст главе моей воду, а очам моим — источник слезы! Я плакал бы день и ночь о прокаженных дщери народа моего!
О, кто дал бы мне в пустыне пристанище путников! Оставил бы я народ мой и удалился бы от него, ибо весь он — сборище прелюбодеев и скопище вероломных.
Как тетиву, напрягают они язык свой для лжи, усиливаются на земле неправдою, ибо впадают из одного греха в другой, и Меня не признают, сказал Господь!
И каждый да устрашится своего друга и не поверит ни единому из своих братьев, ибо всякий брат, обманув, обманут будет, и всякий друг разносит клеветы…
Я расплавлю и испытаю их, ибо как иначе мне поступать со дщерью народа моего?..
Тишина. Потом растерянная суета поднимается в церкви; все оглядываются назад: одной молодой бабе плохо стало; ее уводят под руки.
Паства, которая во время пения псалмов казалась слитой в единую жаркую массу, как расплавленный чугун в доменной печи, — теперь на глазах распадается на богатых и бедных, на Сито и Эсени, на стариков и молодых. Совсем мало осталось от прежнего единодушия, как если бы случилось кому-то вчера сытно пообедать, а сегодня лишь отрыжка его мучает, напоминая о вкусе блюд…
Красный Гоз с мучительным недоумением глядит на священника. Зачем понадобилось ему читать Библию? И если уж вздумал читать, то почему именно это место? От древних пророчеств этих холодом веет на нынешнего человека; ядовитыми змеями готовы они броситься на него… Не пугать, не жалить надо людей, а любить их, поддерживать, помогать им. Губы, сердца их смягчить, понудить к ласковому слову. А от старых пророчеств стынет душа, покрывается инеем; сами же они, прозвучав, растворяются в воздухе и остаются в церкви навсегда, безвозвратно. Где-то, то ли вверху, в куполе, то ли внизу, под настилом, скапливаются столетиями, от воскресенья к воскресенью, эти непоправимо одряхлевшие, пережившие свое время слова. Столько слов, столько предсказаний, верных или неверных, прозвучало здесь, что если бы стали они водой, то затопили б и деревню, и окрестности и к другим деревням подобралась бы. Так зачем же они, какой смысл, какая в них польза? Ведь люда глухи к этим заклинаниям; так камни глухи к свисту ветра над ними…