— «…ибо как иначе мне поступать со дщерью народа моего?..» — пробует Красный Гоз ухватиться за последние слова, как путник хватается за борт телеги, когда возница кинет ему на ходу: мол, влезай, что ли… Девки сидят слева от прохода, тесной кучкой, пестрея платьями и платками. Одни из них только-только школу кончили, другие уже на выданье; одни — красивые, другие — не слишком; однако нет среди них такой красавицы, чтоб не нашлось девки красивее; да ведь и самой безобразной девки еще не рождалось на свете… Сидят девки на своей скамье — чтобы через год, через два перебраться постепенно на противоположную сторону, где сидят замужние бабы. А оттуда — под хоры, на места для старух. Пока совершается этот путь, бабы опять народят девчонок; так из старого улья появляется молодой рой, цветы рассыпают семена, дерево тянет в стороны корни, наращивает ствол… Вечное странствие по вечному пути.
Наверное, что-то думал Красный Гоз о церкви и прежде, еще в те времена, когда обходил ее стороной… Скажем, лежит у тебя в кармане клубок, лежит и ждет момента, чтобы выпасть и покатиться.
И теперь вот катится, разматывается клубок, хочет того Красный Гоз или не хочет.
Священник проповедь начал — да не доходит она до Красного Гоза. Боится он, что вслушается — и окончательно растает чувство, оставленное в нем пением псалмов, и окажется: напрасно пришел он в церковь, нечего ему унести отсюда.
«Жизнь обманчива, как весеннее солнце…» — колет его, болезненно и обжигающе, прорвавшийся вдруг в сознание обрывок проповеди. Очнувшись от своих мыслей, поднимает он глаза на священника. Однако опять слышит лишь гул слов, не понимая их значения. А от той неожиданной фразы глухо саднит в груди.
Потому что за стенами церкви, на воле, носится шальной мартовский ветер, солнечный свет льется белым водопадом, зеленеет трава густым шелковистым ковром, красновато отсвечивают стебли озимых посевов. Мираж вывешивает над степью гирлянды жемчужных венцов, ячмень тянет упрямые корни, по краям канав лезут побеги крапивы; под ветром прыгают взъерошенные воробьи; звенят жаворонки в прозрачной выси; трещат на акации сороки… Всюду буйно и бурно стремится к свету, к солнцу жизнь, и непонятно: почему ж все это — обманчиво?.. Теперь он ни о чем уже не думает, лишь смакует во рту вкус пропетых псалмов и хочет — слышит, хочет — не слышит, как гулко падают слова священника, будто кто-то стучит по сухому, дуплистому дереву.
Потом опять звучат псалмы, гудит орган; строки писания колышутся на волнах музыки, будто какие-то осязаемые предметы. Будто музыка — это река, а псалом — лодка на ней.
Вместе с псалмом вытекает из церкви народ; так ручей вырывается из-под скалы, разбегаясь на множество струй. Где-то нашел себе щель, вырвался на свет божий подземный поток… распахнулась церковная дверь.
Сразу легче становится на душе у Красного Гоза, а в то же время чувствует он: чего-то все же не хватает, чтобы стало ему совсем хорошо. Ведь он, собственно говоря, для того пришел в церковь, чтобы ощутить себя частью деревни, чтоб показать: не хочет он быть лучше других, но и хуже не хочет быть… Его желание — быть таким, как все, как многие… Делать то же, что все, как все, со всеми вместе жить, работать… Собственно, что-то в этом роде проповедовал в свое время товарищ Андял.
Надеялся Красный Гоз — втайне, конечно, — что в церкви он что-то получит, найдет для себя… А теперь понимает: это он должен был с чем-то прийти сюда. Давать, а не ждать от других — только так может он стать нужным, своим для людей.
Но что же есть у него? Способен ли он вообще дать что-нибудь другим?..
— Видал? — шепчет Тарцали, когда сходят они вместе по ступеням.
— Что?
— Ференца Вирага не было на месте. И вообще в церкви.
— А… Я и не смотрел туда.