Надо, стало быть, искать способ, чтобы с малого поля снять урожай, как с большого. Конечно, на навоз первая надежда, да навоз — это не спасение. У него, у Красного Гоза, поле и так унавожено. Два года возил он сюда навоз; восемьдесят две телеги вывез. По одному пенгё платил за ездку — это восемьдесят два пенгё… Да мало этого. Еще надо что-нибудь придумать. А что?..
— Значит, канал будет рядом… А если, скажем, воду для полива из него брать…
В прошлом году поливал он у себя в огороде несколько кустов картошки. Раз в неделю поливал, в воскресенье; там сладкий перец рос, и, как после него оставалась в лейке вода, выплескивал ее Красный Гоз в картошку. Сначала просто лил, не думая. А потом увидел, что эти кусты лучше прочих пошли, и начал поливать обильнее. И вода-то была холодная, колодезная; а осенью копала Марика и рассказывала, что на тех кустах вдвое больше было картошки, чем на других.
Может, тут-то и лежит ключ к сорока центнерам?
Может, только таким путем можно увеличить урожай? Да что говорить: таким ли, другим ли, а придется увеличивать. Раз нельзя поле расширить ни ему, ни прочим, значит, ничего не остается, кроме как увеличить его вверх и вниз. В высоту и в глубину.
И удивительное дело: как всегда, когда, бывало, находил он решение какой-нибудь трудной задачи, сразу думает он о других…
Уплыли тучи с небосвода, будто стадо овец с выгона; солнце опять печет вовсю. Вода в лужах согрелась, стала почти горячей; на земле появились, стали расти сухие, светлые полосы, пятна. Заяц скачет по полю: из пшеницы, через кукурузу, опять в пшеницу, скачет как ошпаренный. Лопаты поднимаются, руки машут в его сторону, крики раздаются.
— Заяц скачет, восемьсот форинтов тащит! — вопит через три делянки Макра: у него, известно, на все своя история. Любит он истории и вообще поговорить любит… Про зайца история в таком роде: жил-был, значит, мужик, продал он за восемьсот форинтов корову, завязал деньги в платок, домой пошел; по дороге поймал зайца и тем платком связал ему ноги… Словом, заяц, конечно, убежал. И деньги унес…
Заяц вдруг в сторону рванулся — прямо под ноги Илонке Киш, та взвизгивает и юбку подхватывает выше колен. Еще бы. Чуть не наскочил на нее заяц.
— Чуть выше, кума, подымите, сразу остановится! — кричит Красный Гоз, который только встал в начало ряда рыхлить кукурузу.
— Ох, и напугал же он меня… — хватается за сердце Илонка. Медленно опускает на ходу юбку, Подойдя к Красному Гозу, останавливается. — Сыровата еще земля, кум.
— Да нет, подсохла уже. Домой, кума?
— Домой иду, дел еще много до вечера… — и большим пальцем ноги водит по земле, круги рисует.
— Да, у всех дела. Марика вот тоже пошла.
— О, Марике есть зачем домой идти, кум. У Марики детки такие миленькие… из-за них не то что пойдешь — побежишь домой. Мне, знаете, так часто хочется к вам зайти, хоть на них взглянуть, да как-то неловко… А я вот прошу, прошу у господа…
— Да ведь это дело такое… детей да дождя не надо просить, сами придут. Может, потому и нет у вас ребенка, что просите. Вы не просите. Лучше попробуйте…
— Ах, кум…
— То-то раскроет рот кум Макра, когда… ха-ха-ха…
Ложатся слова друг на друга, будто карты у игроков.
Илонка ближе подходит; на глазах у нее слезы кипят, щеки огнем пылают. Оглядывается на мужа, который где-то в середине кукурузного поля трудится, да еще две полосы пшеницы между ними.
— Хорош гусь ваш кум, скажу я вам. Да откуда могла я знать в девках, каков, он есть? Ни вы мне ничего не сказали, ни кто другой… Если б я опять девкой стала, господи, и замуж бы собралась, уж я бы сначала посмотрела, кум, ох, посмотрела бы… Так себя наказать! Так жизнь себе испортить, — рыдает Илонка. — И зачем только такой парень жену берет, для чего?.. Скажите, неужто вы ничего не знали? Ведь вы приятелями были, гуляли вместе…
— Знал я кое-что, как не знать, да ведь…
— Господи, кум, почему же не сказали вы мне об этом? Почему? Ведь я вам ничего плохого не сделала, только любила вас, вы ведь знаете. Ладно, не женились вы на мне, но заслужила разве я такое? Да такое и самой последней бабе… — И плачет горько.