Михай, как только ссуду получил, тут же отправился овцу искать. Жена ему пиджак почистила; причесал он волосы, старый армяк надел, палку взял — и пошел себе не спеша по деревне.
— Куда, куда, свояк? — встречается ему на выходе из переулка, у лавки господина Берната, Шаркёзи. Этот Шаркёзи кого хочешь свояком назовет, так и Юхош в свояки попал.
— Вот иду, свояк, хочу овцу купить, раз такой случай, — отвечает Михай спокойно. Не в характере Юхоша по пустякам обижаться.
— А-а… хорошее дело, хорошее дело. И недорого к тому ж. Ну а где ж ты покупать-то собрался?
— Да слыхал я, у Ференца Олы, у Овчара, есть на продажу.
— У него есть, это точно. А еще, слышь-ка, у Шандора Силаши-Киша, кажись, продается. Оно и ближе тебе будет. Ну, свояк, я пошел. Дай тебе бог здоровья. А молодым — счастья да удачи.
— Спасибо, свояк, на добром слове, — и шагает дальше.
Шагает и думает: верно ведь, Силаши-Киш ближе живет. Зачем на другой конец деревни идти, когда под боком можно купить?
Шандор Силаши-Киш — мужик уже немолодой. Когда-то служил он в поместье старшим пастухом и лишь к старости в деревне поселился. Не то чтобы совсем он бедный, да жил бы куда лучше, если б не большая семья. Шесть сыновей он воспитал да двух дочерей. Дочери замуж вышли, а сыновья разлетелись по белу свету: один — в Пеште, шофером, другой — трамвайным кондуктором, трое — в полиции служат, а еще один, самый старший, социалист. Власти его так называют; и в самом деле, Шандор Киш в деревне всей беднотой верховодит. Во рту у него, спереди, в верхнем ряду, четырех зубов нет. Уважают его в деревне, как никого другого. Бывает, даже самостоятельные мужики шапку с головы стаскивают, когда встречаются с ним на улице. Потом, правда, озираются: не видел ли кто, и идут поскорей дальше, глаза опустив, в кулак покашливая.
Мать всех этих, таких друг на друга не похожих детей — крупная, толстая, сильная баба. Хоть достоверно никто про нее ничего такого не знает, однако болтают много: то с одним, то с другим ее поминают. Говорят, будто сам-то Силаши-Киш не совсем мужик и все его дети от разных отцов происходят. Может, так оно и есть: дыма без огня ведь не бывает. Впрочем, Михаю Юхошу нет до этого никакого дела; входит он в калитку и видит, баба перед хатой как раз чугунок чистит, выскребает пригоревшую мамалыгу. Потому что мамалыга — дело известное: как ее ни мешай, она все равно ко дну пристанет.
— Доброго вам здоровьичка, — говорит Михай, делая равнодушный вид: не показывать же всем свою радость, что единственная дочь замуж выходит.
Баба дальше чугунок выскребает, смотрит на Юхоша сбоку, исподлобья.
— И ты будь здоров. Зачем к нам пожаловал?
— Да вот… говорят, овцу можно у вас на мясо купить. Зайду, думаю… — Не успел Юхош сказать, что собирался: хозяйка вдруг хвать ложку оземь.
— Ах ты… холера тебя забери… и как только глаза твои бесстыжие не лопнут? Мало, что отец твой безмозглый был, когда тебя делал, так и ты еще дубина дубиной вышел. Чтоб тебя дьявол…
Ух… таких поношений еще свет не слыхивал. Выскакивает Юхош на улицу; будь он собакой, поджал бы хвост и под забором спрятался. Однако Михай — человек, и человек трезвый, степенный, — а все-таки не умещается у него такое в голове. Чем он эту бабу обидел? Не знает Михай Юхош, что он не первый, кого жена Киша так провожает; не знает, что многие уже вылетали из этого двора как ошпаренные, На прошлой неделе совсем постороннего человека прислал к ней Шаркёзи. Человек тот подержанный велосипед хотел купить; пришел он, значит, вот как Юхош, и говорит, дескать, слышал, что велосипед здесь продается. Ну, бабе больше и не надо: лук она чистила в корзинке — так и запустила корзинкой в того чужого мужика. Бедняга без памяти из калитки вывалился… А еще приходили спрашивать квашню, потом тачку, деревянное корыто, всякую всячину. И все это Шаркёзи устроил. Одному лишь богу известно, зачем это ему понадобилось бабу дразнить.
С утра в четверг ясной была погода, а к вечеру нахмурилось небо; за ночь деревья стали белыми, пушистыми от инея. Снег звонко хрустит под ногами; густой пар идет изо рта, словно дым из трубы. Если разговаривают двое, то пар изо ртов перемешивается, будто слова прямо с языка смерзаются в белые меховые буквы.
Стынут у мужиков руки-ноги — топай не топай, не помогает. Усы в изморози, как ветки на деревьях; шерсть на шубах в сосульках. Не идет нынче торговля. Скотины много пригнали, а покупателей нет. Лишь несколько барышников похаживают вдоль коновязи, прицениваются не спеша, цену сбивают. Изо рта у них вином несет: вино они пьют горячим, густо наперченным. Пьют и с девицами-официантками заигрывают. Время от времени принимаются осматривать себя, отряхивать: не остался ли на пиджаке, на шубе длинный волос.