Зимы в этих местах студеные. И чтоб он, Красный Гоз, мерз, чтобы мать его мерзла? Ну нет… такому не бывать…
Правда, это еще не причина, чтобы всю зиму таскать лес из поместья… Словом, умывается Красный Гоз и отправляется на почту.
— Ну? — выглядывает из окошечка Марцихази.
— Мне бы… это… марку за десять филлеров, — говорит Красный Гоз. Десять филлеров не жалко, пусть пропадают.
Марцихази долго возится с десятью филлерами, потом с маркой. Наконец говорит:
— А вы, молодой человек, в другой раз не путайте разные вещи.
— Это как?
— А так… если покупаете столбы осенью, то не говорите, что летом, — и смеется. Смотрит на парня и смеется. Красному Гозу ничего не остается: смеется и он, глядя на Марцихази. Так и смеются вдвоем, один по эту сторону окошка, другой — по ту.
Уходит Красный Гоз. Все-таки славный человек этот почтмейстер… Однако почему он его выручил, если на самом деле никаких столбов не продавал? Почему спас от беды?.. Правда, большой беды все равно не было бы: ведь всего-то о двух дубовых бревнах идет речь… Непонятно, Совершенно непонятно.
Многое перебирает в голове Красный Гоз. И думает, что на месте почтмейстера он бы, наверное, точно так же поступил.
Ясно ведь: честный человек возьмет только то, без чего ему никак не обойтись, и лишь там, где пропажа — капля в море. Что помещику бревно? Пустяк. А здесь — огонь, тепло, горячий обед; ведь вся окрестность зимой печи кизяком топит. В то время как газеты и всякие умные люди, которым хорошо платят, кричат, что кизяком топить — грех, навоз надо не сушить, а на поля вывозить, чтобы урожай был выше. Того лишь не поймут, что без кизяка просто-напросто замерзнут мужики зимой все до единого. Странно все-таки мир устроен. Однако же почтмейстер…
Думает Красный Гоз, как бы отблагодарить Марцихази за его доброту. Словно у него, у Гоза, без этого мало забот.
О-хо-хо, тяжко жить на свете…
С утра-то любая беда еще небольшой кажется. Потом приходит полдень, и вот уж день к вечеру клонится… А там и сумерки; и чем гуще тьма, тем горше тоска. Шумные отголоски свадьбы доносятся даже сюда, в закут. Оседают по дворам, просачиваются в окна, в двери: хоть уши затыкай, все равно слышно…
Красный Гоз сидит за столом, понурив голову, потом встает, подходит к печи, останавливается возле матери.
— Что варите, мама?
— Фасоль. Смотри, до чего хороша, пестра. Я и свининки туда бросила, — помешивает она в котелке.
— Да… хороша фасоль, только…
Грустно смотрит мать на своего взрослого сына.
— Знаю, сынок, знаю. Да что поделаешь?.. Забудь о ней. Видно, не суждено вам вместе быть…
— Эх, видно, не суждено… Одного я не пойму, хоть убей. Ну, эта подлая баба, Пашкуй, наговорила что-то Марике… Но Марика-то как могла поверить? А, мама? Как она могла поверить?
— Не знаю, сынок, не знаю. Только знаю я, что не создал вас бог друг для друга. И Марика нашла, кого искала, и ты нашел. Я тебе одно скажу: Марика даже в сравненье не идет с Илонкой Киш. О том уж и не говорю, сколько всего ей останется. Так оно лучше будет, поверь мне, сынок. — И мать ласково гладит его по плечу.
«Это точно, в сравненье не идет…» — думает сын и видит перед собой сразу обеих девок. Вот Илонка — мягкая, белая, вальяжная, будто кошка; Марика — гордая, стройная, как молодой тополь по весне.
До чего ж это скверно устроено, что не можешь любить ту, которую хочешь! Любить… любить ведь можно по-разному. Одну любишь глазами, умом, а другую… ну чем? Эх, черт бы побрал…
Тоска гонит его из дому.
Идет Красный Гоз в деревню, но не для того, чтобы на свадьбу взглянуть. Чего он там не видал? Знает он и невесту, и жениха, сто раз их видел. И еще увидит за свою жизнь. Просто так идет: все равно дома делать нечего.
К корешу, к Тарцали, не пойдешь: он на свадьбе гуляет. И Макра там; все дружки на свадьбе. Куда же теперь податься: в кооператив? Или к господину Бернату?
Правда, свадебная процессия как раз перед кооперативом будет проходить… Ну а если и так — что ж, ему из-за этого не ходить туда? Вот еще!