вспомнилось, как папаша мой покойный хлестал эту гадость, когда водки не
было. Ну, думаю, значит, что-то в этом есть, раз после одеколона он всегда
таким добреньким становился, спокойным… Ну, и попробовала… Что
смотришь-то?..
- И полегчало? – спросил Добряков.
- Какое там! – отмахнулась Зина. – Весь кайф боль перебила. Да и было-то
там чуть-чуть, со столовую ложку… Кстати, не забудь, в следующий раз
пойдешь в магазин, не забудь купить Витьке новой воды. А то он бреется
каждый день, и очень обидится на меня.
- Ладно. Палец-то не болит?
- Не болит, ноет только. Стучит.
- Это хорошо, значит, заживает.
- Понятное дело. К утру целехонек будет, - Зина рассмеялась пьяным смехом, откидывая со лба взлохмаченные волосы и вместо пепельницы ткнув окурком
в пластиковую скатерть. Скатерть оплавилась, открылся кусочек стола с
черной точкой от пепла в центре.
- Что-то я того… - с трудом выдавила Зина.
Добряков чувствовал себя поувереннее, а потому встал, намочил тряпочку
водой и вытер прожженное место.
190
– Скатерть-то… шут с ней… Она разовая… у меня таких еще полно… Стол
жалко…
Добряков пожал плечами, отшвырнул тряпочку в мойку и налил себе новую
стопку. Он чувствовал, что пора остановиться, но, как всегда бывало,
дорвавшись до выпивки, остановиться уже не мог. И уже через полчаса они с
Зиной перестали понимать друг друга, с трудом различали предметы, видели
только неясные очертания комнаты, мебели, своих фигур, но руки их по-
прежнему целеустремленно тянулись к бутылке, а их глотки не уставали
пропускать через себя все новые и новые порции водки. Вот уже и вторая
бутылка оказалась ополовиненной, а они, свесив носы над тарелками и
бормоча какие-то несуразности, все качали и качали чугунными головами.
Добряков уснул первым. Он растянулся прямо на кухонном полу, запнувшись
о ножку скамейки. Зина услышала шум, невидящими повела в его сторону,
потом качнула, икнула и примостилась на скамейке, поджав под себя ноги.
Вернувшийся с работы Витя принес из спальни матери два пледа и накрыл
страдальцев. Во второй бутылке на столе оставалось граммов двести водки…
* * *
Обычно сны Добрякова не отличались ни яркостью красок, ни
последовательностью, ни какой-либо логической обоснованностью событий.
В детстве это были сказочные сюжеты, позже - бытовые картинки, тусклые и
серые, как сама пелена его будней. Но сон, приснившийся ему в это утро, качественно отличался от всех виденных им доселе.
Снилось ему, будто он дезертировал из своей части и примкнул к афганским
моджахедам. Во сне он так до конца и не понял, на кой черт он сделал это и
зачем он противнику. Ладно б генералом был каким, а то обычный старлейт, командир взвода! Но поэтика сна была настолько стремительной, что не
191
оставляла места для глубоких размышлений, события нанизывались друг на
друга и закономерно одно из другого вытекали.
Он видел себя сидевшим на полу высокогорного глинобитного домишки, под
гневным взглядом какого-то высокого моджахедского начальника,
восседавшего на куске кошмы. Руки Добрякова были связаны, над ним с
винтовкой в руках стоял боевик и что-то быстро говорил начальнику. Их
языка Добряков не знал, но почему-то смысл сказанного четко отпечатывался
в его мозгу, словно какой-то невидимый переводчик-синхронист шептал ему
в ухо грамотно и добротно вылепленные русские фразы. Эти фразы были
короткими, резкими, предельно конкретными, из чего Добряков сделал
вывод, что попал он в ситуацию далеко не завидную и, судя по суровому
взгляда начальника, не сулящую ему ничего хорошего.
«Он перебежал через наши посты, - рассказывал боевик начальнику. –
Сказал, что сдается. В подтверждение своей доброй воли принес вот это».
Боевик вытащил что-то из мешка, валявшегося у его ног. Добряков чуть
повернул голову, но боевик грубо ткнул его в шею прикладом винтовки, и
Добряков снова уставился в глаза начальнику. Несмотря на то, что
перебежчик не видел, что появилось из мешка, но (странное дело) почему-то
понял, что боевик достал оттуда отрезанную голову русского солдата.
Добряков обомлел, когда понял, что это его рук дело, и очевидная
алогичность собственного поступка повергла его в шок. Он попытался что-то
сказать, громко выкрикнуть в глаза начальнику, но слова застревали в горле, неловко и лениво ворочались на языке, в то время как четкий и
пронзительный голос боевика раздавался над самым его ухом, и слова эти