— Вперед!
Казанцев еще раз посмотрел на Олю, постарался ей улыбнуться:
— Ты сухарь съешь... Ну, до свидания. Все будет в порядке.
Кошкин ткнул его стволом в бок, и Казанцев пошел к дверям. Они спустились по лестнице, вышли на улицу.
— Извините, пожалуйста, — сказал Казанцев, оглядываясь. — Зачем же это вы меня так ведете, как арестанта?
— Шагай, — ответил Кошкин. — Ты и есть арестант.
Казанцев не знал тогда, что виновником появления Кошкина в комнате был я. Когда Казанцев не вернулся после отбоя в казарму, я, помня его аккуратность, не на шутку разволновался: не случилось ли чего. Он мог попасть под обстрел, его могли задержать патрули, многое могло произойти, и нужно было выяснить это, прежде чем докладывать ротному. Заволновался я еще и потому, что формирование нашего батальона пошло быстро, стали появляться новые командиры, приходили из всевобуча бойцы в роты, было ясно, что нас долго не будут держать и в любой момент могут отправить на позиции. После подъема я окончательно понял, что надо кого-то послать на поиски Казанцева. Наши ребята не знали города, и пойти мог только Кошкин, хотя мне очень не хотелось посвящать его во все то, что произошло. Но мне пришлось это сделать. Другого выхода не было.
— Почему арестант? — спросил Казанцев.
— Молчи, гад, — прохрипел Кошкин и снова ткнул его стволом в плечо. — Дезертир ты, сука. Иди, не оглядывайся!
«Вот теперь понятно, — подумал Казанцев. — Они меня там хватились. Но какой же я дезертир, даже смешно подумать...»
Без ремня под шинель поддувало, было холодно, и он пошел быстрее, но услышал, что Кошкин отстает, тот шел с винтовкой наперевес и еще тащил его карабин. Казанцев повернулся к нему, сказал:
— Вы бы вполне могли разрядить эту пушку и отдать мне. Сразу будет легче.
— Пошел, — сказал Кошкин и выругался.
Казанцев терпеть не мог ругательств, он прямо закипал, когда при нем начинали материться, и, хотя в армии этим занимались многие, он все равно к этому не привык и всегда возмущался, и я заметил, между прочим, что перед ним постепенно стали стесняться материться. Но сейчас он ничего не сказал Кошкину, он подумал: «Если мы будем так идти, то замерзнем или свалимся где-нибудь. Тут километров семь, не меньше. Надо бы что-то придумать, только я не знаю, что...»
Он посмотрел вдоль улицы: трамвайные пути были занесены снегом, на проезжей части отпечатались редкие следы колес машины, на проводах, покрытых инеем, бесполезно висели таблички, показывающие остановки, и дорожные знаки, и медленно брели люди. Их было совсем немного, несколько человек тянуло за собой детские саночки, на которых или стояло ведро с водой, или лежал совсем небольшой груз — эти саночки и были главным транспортом, и скрип их полозьев в тишине морозной улицы слышен был далеко.
Кошкин приехал в город на машине, но он забыл договориться с шофером, чтобы поехать с ним в обратный рейс, да он и не думал сейчас об этом, он смотрел в спину Казанцева и боялся, что, если тот побежит, ему придется выстрелить, а стрелять он тоже боялся, потому что не получил такого приказа. Когда он вошел в свою комнату и увидел дочь, а рядом с ней Казанцева, он чуть было не сделал такую глупость, но сумел победить это желание и был благодарен себе, что победил. Ему было велено доставить парня, и все. Главное, что он нашел его, а с дочерью потом, с дочерью он еще успеет... Он отрывал от себя последнее, чтобы она продержалась, он всегда отдавал ей все, что у него было, а она... Он еще успеет, он еще поговорит с ней по-своему. Не будь у него приказа, он бы с ними обоими поговорил. Когда он застал жену с бригадиром, его потом долго таскали в милицию, так он избил их обоих, но тогда судья и все поняли, что он не очень-то уж виноват, и все-таки его чуть не упекли, дали условный срок, потом он долго мыкался без работы, считалось — у него есть судимость. А сейчас военное время, сейчас никто церемониться не будет. Он бы мог их обоих проучить. Но с этим парнем и так все кончено. «Смерть паникерам и дезертирам!» Об этом все знают, тут все ясно. А она... Нет, об этом сейчас не надо думать. Вот он выполнит приказ, отойдет, тогда сможет все обдумать... Эх, ты, Оля, Оленька! Бабы — дуры. Все бабы дуры-дурехи. Разве он не учил ее? Ничему их не научишь. Нашла тоже парня — лядащий и рыжий. Да и время. Ничего не поймешь на этом свете. А какая девчонка! И мать ее была красивой. Первая на весь Клин, куда там питерским... Ох, и тяжелая у меня жизнь, пожрать по-людски за всю эту жизнь и то было некогда.
Они шли бесконечной улицей, один впереди, другой позади с винтовкой наперевес, иногда на них оглядывались люди, и Казанцев ловил на себе злой и угрюмый взгляд. Он знал, что, когда в этом городе вели человека под конвоем, он ни у кого не мог вызвать жалости, в нем видели только врага — шпиона или ракетчика, которых здесь одно время ловили множество, переодетых и в красноармейскую и в милицейскую форму, и все знали, виновниками какой огромной беды они были. Когда Казанцев увидел слепой от злобы взгляд старой женщины, он не выдержал и снова повернулся к Кошкину.