— Пожалуйста, — сказал он. — Может, мы пойдем рядом, я ведь все равно никуда не убегу. Ну, подумайте сами, куда же это я побегу?
Кошкин угрожающе приподнял винтовку.
— Шагай! — неприступно сказал он.
Они вышли к Неве. От широкого пространства льда, серого и вздыбленного торосами, потянуло едкой морозной тягой, обжигая кожу лица, пришлось приподнять воротник, чтобы как-то защититься от нее и спрятать руки в рукава шинели. Впереди был мост. Там, хватаясь за оледенелые решетки, согнувшись, как от тяжелой ноши, продвигалось несколько человек. Этот мост надо было пройти, он был как длинный пологий холм, по которому тянулась ничем не защищенная дорога. Такую дорогу лучше всего проходить, сбившись в кучу, тогда один обороняет другого от сквозного дыхания мороза.
Казанцев понимал, что даже и тут Кошкин не уступит. «Надо только не медлить», — подумал он и, ускорив шаг, пошел к чугунным перилам. Он прошел совсем немного, как услышал знакомый снарядный вой и почти одновременно глухой толчок под ногами, успел инстинктивно крикнуть Кошкину: «Ложись!»— и сам плюхнулся на ледяной тротуар. Впереди, совсем близко, взбил осколок фонтанчик снежного крошева, и тут же опять ударил разрыв, Казанцев прижался к тротуару, слыша шелест мерзлых комьев. Когда он затих, Казанцев приподнял голову, огляделся. Надо туда, к домам, где гранитные глыбы цоколя.
Кошкин был совсем близко, лежал, зарывшись головой в сугроб, винтовкой прикрыв голову, эта винтовка вздрагивала, значит, Кошкин жив. Казанцев подполз к нему, ткнул в плечо. Кошкин еще так полежал, потом приподнял забитое снегом лицо, вытерся рукавицей и зевнул, потом еще раз и еще. Это был страх необстрелянного. Так он мог долго лежать и зевать, ничего при этом не видя, не понимая. Казанцев в отчаянии дернул его за винтовку и вскочил. Кошкин лежал. Тогда он пнул его ногой в зад, чтоб тот хоть немного пришел в себя.
— Подъем! — кричал Казанцев.
Наконец Кошкин что-то понял и тоже вскочил. Казанцев толкнул его и побежал в сторону домов, тогда побежал и Кошкин, они едва успели заскочить за угол и упасть за тяжелую гранитную глыбу, как опять грохнул разрыв, потом еще один, и все слилось в один гул, казалось: камни домов ворочаются, рушатся где-то над головой и под животом.
Потом все стихло, и Кошкин опять зевал, при этом у него трясся подбородок и что-то хрустело во рту.
— Снега съешьте, — сказал Казанцев. — Снега...
Но тот не понимал. Казанцев, набрав в рукавицу снег, изловчившись, когда Кошкин открыл рот, забил его туда. Кошкин сглотнул, подавился и сердито посмотрел на Казанцева. И в это время послышался шум машины. Нет, Казанцев не мог ошибиться, где-то тарахтела машина, она, наверное, шла на большой скорости. Он выглянул из-за угла: вдоль набережной мчался в сторону моста фургон, обогнув еще дымящуюся воронку. Можно было успеть выскочить, преградить ему путь, остановить и на этой машине хотя бы проскочить мост, а может быть, и проехать дальше. Казанцев поднялся, но не успел выбежать на дорогу, опять с тем же воем полетели снаряды, и на крыше дома что-то загрохотало, упало вниз, бряцая металлом. Он нырнул за угол, там, где был Кошкин, навалился на него, прижался к стене. Теперь обстрел продолжался долго. Раза два до них долетали брызги воды, наверное, снаряды попадали в Неву. Потом стало тихо, но они лежали, не доверяя этой тишине.
— Вот это дал жару, — наконец сказал Казанцев.
Кошкин больше не зевал, он сидел, отряхивая с себя снег, и тяжело дышал. Казанцев протянул ему руку:
— Поднимайтесь.
Тот ухватился за руку, другой опираясь о стенку, поднялся и тут же чуть не повалился опять.
— Ногу подвернули? — испугался Казанцев.
— Да нет, онемела. Ничего, разойдусь.
Но Казанцев больше не слушал его, он смотрел в другую сторону, туда, к Неве. Там, накренившись боком на гранит набережной, с оторванным колесом, стоял разбитый фургон, его борт белел свежим деревом, расщепленный на много частей, крыша кабины смята. Вблизи лежал шофер в разодранном полушубке, снег под ним был красным, и даже на таком расстоянии было понятно, что шофер мертв. А из фургона вывалились на лед тротуара, на снег сугробов буханки хлеба; они лоснились черной коркой, они были всюду, эти буханки, и запах от них — сладкой полынной горечи, был так крепок, что убивал все другие. Казанцев не смог подавить набегавшей слюны, он сглотнул, но она набежала опять, раздирая все горло от желания впиться зубами в этот хлеб, и он пошел на буханки, медленно, покачиваясь, боясь самого себя, и пока он шел, откуда-то из домов, из подъездов, из подворотен выходили люди и шли к разбитому фургону, куда манил их этот непобедимый запах и где было столько буханок, что если их разделить на пайки, которую получал каждый в день, то их хватило бы на очень много, может быть, на батальон, а может быть, и на полк. Они распухали на глазах, словно каждую из них посадили на лопату и сунули на огонь, и она поползла, расширяясь порами, все выше и шире, и теперь уж это была не каждая буханка в отдельности, а холмы, горы хлеба, рыхлого, мягкого, с хрустящей, душистой коркой.