Лейтенант свистнул, конь послушно подбежал к нему. Д'Артаньян сел в седло и привычно поправил застежку плаща на груди. Рука его наткнулась на жесткий край лежащего во внутреннем кармане пакета с письмом.
— Сдается мне, любезный Планше, — произнес он задумчиво, — что нападавших интересовала не моя скромная персона, а письмо, что лежит у меня в кармане. Скорее всего, беднягу де Отфора убили именно из-за него. Если, конечно, ты действительно узнал одного из нападавших.
— А если нет, мсье?
— Тогда вполне возможно, что все это цепь случайностей. Хотя, как говорят древние философы, в каждой случайности есть своя предопределенность.
Планше с уважением поглядел на своего господина и подумал, что подобная премудрость не могла прийти в голову д'Артаньяну еще каких-нибудь пару лет назад. Но вот в последнее время мушкетер все чаще вместо того, чтобы засиживаться в трактирах, читает толстенные книги, которые берет либо у Арамиса, либо покупает, к ужасу скопидома Планше, у одного из вороватых студентов Сорбонны.
— А две подряд случайности — это уже закономерность, — закончил д'Артаньян свою мысль и тронул коня.
Весна в этом, 1631 году, выдалась ранняя. Солнце припекало все сильнее, а первая, яркая, сочная листва деревьев давала еще мало тени и плохо спасала от его лучей. Недавно высказанные сентенции настроили мушкетера на философский лад. Он подумал, как прихотливо распорядилась судьба — ведь именно в Менге начались его приключения пять лет назад. И вот, возможно, его ждут новые приключения. Правда, он уже не тот восемнадцатилетний юнец, готовый, очертя голову, бросаться в любую авантюру, а солидный офицер самой престижной и высокопоставленной во Франции воинской части, придворный короля с блестящей, по мнению знакомых, будущностью. Но, видит Бог, подумал он, с каким удовольствием окунулся бы он вновь в тот поток бурных событий, который в недавнем прошлом подхватил его и понес к успеху, ибо жизнь мушкетеров с каждым годом становилась все рутиннее и однообразнее!
В 1622 году, когда вокруг Лувра кипели заговоры, когда еще была жива память о гнусном убийстве отца Людовика XII, великого Генриха IV, когда страной правила нелюбимая французами королева-мать, итальянка Мария Медичи, когда каждый принц крови прикидывал свои шансы на трон, молодой король отобрал две сотни младших отпрысков знатнейших семей Франции и создал из них когорту собственных телохранителей, роту конных мушкетеров, капитаном которой назначил самого себя, а капитан-поручиком безоглядно преданного ему незнатного де Тревиля.
О, какой яркой была тогда жизнь мушкетеров!
В отличие от остальных гвардейцев, они не несли нудной караульной службы в традиционном смысле этого слова. Их единственной обязанностью было находиться возле короля и королевы и, если понадобится, заслонить собою сюзерена. А потому рота разделилась на три смены, впоследствии ставшие взводами под командованием лейтенантов, и одна смена находилась круглые сутки во дворце рядом с королем, а две другие как бы отдыхали. Как бы потому, что все свободное время, часто забывая о сне, молодые дворяне в мушкетерских синих плащах шатались по Парижу, волочились за каждой юбкой, пили в многочисленных трактирах несравненное вино Франции, дрались на дуэли, наплевав на эдикт своего повелителя-короля, запрещающего дуэли, и сражались из-за любого пустяка с гвардейцами первого министра, кардинала Ришелье, роту которых он немедленно создал в подражание королю. В этих сражениях они поочередно одерживали победы или терпели поражения, и рассказы о них изрядно развлекали вечно скучающего короля. Людовик души не чаял в своих любимцах. Он брал их во все походы: и на мятежный город-порт Ла Рошель, вставший на сторону гугенотов, который осадил и несколько лет тщетно пытался взять, (взял его кардинал Ришелье, мечтавший о славе полководца) и в Савойю, и в Северную Италию, в долину Вальтелины.[1]
Отличавшийся незаурядным личным мужеством, король не раз водил в бой своих мушкетеров. На бивуаках нередко заходил к ним в палатки, чтобы вместе выпить красного бордосского или любимого белого игристого вина из Шампани.
Но вот отошла в прошлое вражда короля с кардиналом, вражда странная, подчас необъяснимая: ведь Людовик, оставляя кардинала Ришелье на посту первого министра, одновременно соперничал с ним и жестоко ревновал — и к славе, и к матери, и к своей красавице-жене Анне Австрийской. Он награждал кардинала за победы на полях европейских битв и тут же, как мальчишка, которым он, по сути, оставался, радовался поражению его гвардейцев в мелких стычках со своими мушкетерами.
Да, подумал д'Артаньян, все покрывается патиной рутины и безвозвратно уходит в прошлое: интриги, заговоры столкновение партий, дуэли не из-за дамы, а из-за политики, тайные встречи и тайные письма – где они? Бог мой! — усмехнулся он, — вот же оно, тайное письмо, уже ставшее причиной смерти не одного человека. И он потрогал камзол в том месте, где прощупывался загадочный пакет.
Глава 2
В Париж они въехали к вечеру. Орлеанская дорога вывела их на Монпарнас, и д'Артаньян придержал коня, чтобы полюбоваться открывшимся ему с холма видом.
Париж, залитый призрачным оранжевым закатным светом, утопающий в майской свежей зелени парков, казался отсюда, сверху, сказочным городом.
Он тронул коня и двинулся дальше. Они проехали по улице Сен-Жак, мимо мрачноватых и обветшалых зданий Сорбонны, мимо Богадельни и выехали к Старому мосту. Здесь путешественники были почти дома. Д'Артанян жил на улице Монтергейль, в трактире «Кошка с клубком», где уже несколько лет снимал две комнатки с прихожей, которые Планше гордо именовал апартаментами. В большой располагался сам лейтенант, в маленькой ютился Планше и там же он вел все хозяйство своего господина.
Приказав приготовить для себя горячую ванну — по примеру крайне чистоплотного Атоса д'Артаньян обзавелся большой дубовой лоханью, в которой можно было отлично вымыться сидя и даже не очень расплескать воду, — спустился в трактир, поел и с удовольствием поболтал с трактирщицей, чмокнул в щечку ее дочь, прелестную Мадлен, хорошеющую с каждым днем, вернулся к себе, отпустил Планше и с наслаждением вымылся.
Только после этого он взялся за письмо.
Сургучная печать во время схваток пострадала, но можно было разглядеть на ней герцогскую корону. На конверте не было никакой надписи — вероятно, несчастный молодой человек, убитый в Менге неизвестными бандитами, хорошо знал адресата письма. Легко преодолев некоторые угрызения совести простейшим силлогизмом — если бы не я, это письмо читали бы убийцы, — д'Артаньян поддел стилетом печать и вскрыл залитый кровью и пробитый в одном месте пакет. Письмо было написано по-испански.
Как многие гасконцы, д'Артаньян достаточно хорошо знал язык соседей, чтобы разобрать общий смысл послания. Письмо представляло собой своеобразный отчет, направленный, видимо, очень близкому человеку, с которым можно говорить намеками, возможно, возлюбленному, на что указывали нежные слова и вырвавшееся признание: «как трудно без тебя!»
Дочитав до этого места, д'Артаньян задумался. Получалось, что неведомая ему герцогиня писала письмо далекому возлюбленному. Но коль скоро так, то почему его вез человек, по его словам, всю жизнь любивший герцогиню? И, наконец, кто эта герцогиня, посылающая француза с письмом в Испанию?
Чем дальше он читал, спотыкаясь на непонятных словах, тем больше вопросов у него возникало.
Герцогиня писала, что за то недолгое время, что она здесь — надо понимать, в Париже? — ей еще не удалось обратить на себя особое внимание «интересующего нас лица», но по некоторым взглядам, легко читаемым истинной женщиной, брошенных на нее этим «лицом», она может предположить, что сие вполне ей под силу.
Здесь сразу же возникал новый вопрос: о каком особом внимании писала герцогиня своему далекому возлюбленному? О каких взглядах? Даже при всей свободе нравов королевского двора тех лет это показалось лейтенанту слишком циничным. У него стал складываться образ автора письма: холодная, расчетливая, безнравственная красавица.