– Машина? – Президент оторвался от бумаг. – Я не просил никакой машины.
– Выходит, речь в благотворительном обществе вы произносить не будете?
– Какая речь? Ты видишь, Джек, я работаю.
– Допустим, вижу. Но это еще ничего не значит. Так вам не нужна машина?
– Джек, ты мне мешаешь.
– А в зоопарк вы тоже не поедете?
– Что-о?! – Президент отшвырнул ручку, и она прокатилась по бумаге, разбрызгивая кляксы.
Лицо Джекобса излучало кротость.
– Что с тобой, Джи?
– Ничего. Я почему-то решил, что вы хотите выступить по радио.
– А-а… Э-э… – Президент попятился вместе с креслом. – Джекобс, кто-то из нас сошел с ума!
– Не я.
– Боже… Какой сегодня день?
– Воскресенье.
– Суббота, Джекобс, суббота! Приди в себя!
– Воскресенье. Желаете убедиться?
Джекобс на негнущихся ногах подошел к столу, набрал номер и с улыбкой протянул трубку президенту.
– Сегодня, в воскресенье, – донеслось оттуда, – жителей столицы с утра ждет малооблачная погода без осадков, во второй половине дня…
Президент обмяк.
– О господи! – вырвалось у него. – Воскресенье! А что я делал с тех пор, как выступил на митинге филателистов?
– Определенно могу сказать: не лечился, Кен, хотя неплохо было бы подлечиться.
«А вот сейчас я расскажу ему про философов, – подумал Джекобс, – и подам воды, и мы славно потолкуем о проекциях моего «я», а то, чего доброго, бедняга и вправду подумает, что я сошел с ума».
– Джек, – президент взял себя в руки, – суббота сегодня, воскресенье или понедельник, и пусть хоть весь мир спятил, но это еще не дает тебе права мешать мне работать. Уходи и соедини меня с Дороном.
– А врача не надо?
– Не надо.
– И вы никуда не поедете?
– Никуда.
Джекобс чуть не рассмеялся:
– И не надо присылать вам Арви?
– Я занят! – взорвался президент. – Ты что, не понимаешь, что я работаю?
– А в дурака мы еще будем с вами играть? – не сдавался Джекобс, давясь от еле сдерживаемого смеха.
– Вон! – заорал взбешенный президент.
– Ну как знаете, Кен, – невозмутимо ответил Джекобс. – А то я могу принести вам сигару.
Состояние духа Джекобса было теперь непробиваемо, как железобетон.
Этого, однако, нельзя было сказать о Таратуре. Час шел за часом, в канаве оглушительно стрекотали кузнечики, солнце раскалило кузов машины, над пустынным шоссе заструились серебристые переливы марева. А из усадьбы никто не выезжал.
«Четыреста восемьдесят семь… Четыреста восемьдесят восемь… Четыреста восемьдесят девять…» – считал Таратура, вывинчивая и снова завинчивая запальную свечу. Когда счет достиг пятисот, Таратура не выдержал.
– Шеф, – крикнул он в микрофон рации, – с пятым, похоже, осечка! Его до сих пор нет! Прием.
– Черт с ним, – после секунды молчания ответил Миллер. – Хватит и четырех. Возвращайтесь.
4. ВЫЗОВ ДОРОНУ
По воскресеньям первую половину дня Дорон работал.
Это не значило, что Дорон не умел отдыхать. Напротив. В воскресенье он позволял себе встать на час позже, не торопясь – за стаканом черного кофе,
– перечитывал ночные донесения, перелистывал утренние газеты и тем самым сразу включался в ритм жизни планеты. Дорон был и мудр и равнодушен; в донесениях он видел смысл и содержание истории, к творцам которой причислял и себя.
Программу второй половины воскресенья готовил Дитрих, который точно угадывал желания и фантазии своего генерала. Поэтому вечером Дорону предстояла либо стрельба из лука по летучим мышам, либо поездка в варьете, ужин при свечах с певицами, развлечения в духе Борджиа, пасторальные танцы. В одном он был уверен твердо: Дитрих не ошибается и вечер будет приятным, интересным, запоминающимся.
В этот день все шло, как и всегда. До обеда было еще далеко. В углу кабинета то и дело раздавался пулеметный стук телетайпа, и Дитрих неслышно клал на угол стола бумаги с нулями и единицами. Дорон, погруженный в обдумывание, не замечал своего секретаря. В эти часы Дорон оставался сверхточной и сверхлогичной вычислительной машиной.
– Осмелюсь побеспокоить, господин генерал. – Дитрих воспользовался секундным перерывом в размышлениях Дорона, точно им угаданным. – Сейчас объявили, что по радио будет выступать президент.
– Стоит ли слушать эту болтовню? – вслух спросил себя Дорон. – Ладно, включи.
Дорон гордился своим умением делать сразу несколько дел: думать, писать, слушать. Гай Юлий Цезарь, говорят, тоже обладал таким качеством.
Мурлыкающую речь президента он слушал вполуха, но сразу отметил некоторое своеобразие выступления: президент много и с жаром говорил о регби. Мысли генерала текли параллельно, не мешая друг другу. «Если Ла-Ронг действительно осуществит операцию на гене, то это открытие должно принадлежать нам…»; «Чего этот старик так напирает на регби? Нет ли тут тайного политического хода?»; «Ла-Ронг работает в нищей стране. Переманить его, вероятно, не составит большого труда. Но если он патриот…»; «Надо было сразу догадаться. Президент– умница. Какой тонкий ход: привлечь перед выборами на свою сторону болельщиков регби!..»; «…тогда нужно будет организовать против Ла-Ронга газетную кампанию. Подрыв религии, связи с коммунистами. Ему уже некогда будет заниматься наукой. Не грубо ли?»; «Да, у президента надо поучиться. Как заливается!»; «Нет, другой план лучше. Надо будет устроить Ла-Ронгу видный административный пост. Если патриот, клюнет. Благо народа, благо страны… и все время уйдет у него на совещания, заседания, председательство, руководство. Это хорошо. Изящно и действенно»; «Можно подумать, что от правил регби зависит ход государственной политики. Интересно, сам президент всерьез принимает свои речи?»
На пульте перед Дитрихом зажегся огонек. Секретарь снял трубку:
– Господин генерал, вас просит президент.
«Ну конечно, выступление было записано на пленку», – подумал Дорон.
– Поздравляю с отличной речью, господин президент. Я в восторге от вашего тонкого хода. Какого хода? С регби! Что? Терпеть не можете регби? Это естественно, я тоже. Грубая игра. Но народ… «Хлеба и зрелищ», как говорили римляне. Перед выборами надо польстить народу… Да, да, полон внимания, господин президент.
– Генерал,– донеслось из трубки,– настоятельно прошу форсировать опыты по дублированию. Я только что подписал распоряжение о выделении вам из секретного фонда пяти миллиардов кларков. Результаты должны быть получены за месяц до выборов.
– Слушаюсь! – воскликнул Дорон.
– Поскольку мы принадлежим к одной партии, я раскрою вам смысл этого требования. Успех опытов повлияет на финансирование кампании. Боюсь, что и противном случае трудно будет одолеть Ярборо. А Ярборо, как вы знаете, ненавидит интеллигенцию и всех, кто с ней связан. Прошу понять, что мой успех будет и вашим успехом, генерал.
– Это я прекрасно понимаю. И могу вас заверить… («Как бы не так! Ярборо тоже не кретин и в случае победы не закроет передо мной кассу. Но лучше иметь дело со стариком, тем более что сейчас он зависит от моих работ, а не мои работы от него».) Могу заверить, что вы можете быть спокойны, господин президент. Я был и остаюсь вашим верным… – на мгновение Дорон запнулся, подыскивая нужное слово, – генералом!
– Вот и отлично. Вы знаете, я не забываю своих друзей. Уверен в успехе. Всего хорошего, генерал.
– Дитрих, откуда он звонил? – спросил Дорон.
Дитрих взглянул на пульт:
– Из усадьбы, генерал.
– Я так и понял, – сказал Дорон. – Это была пленка.
Ну что ж, все складывается превосходно. До обеда еще оставалось время, чтобы обсудить ситуацию с Ла-Ронгом. А там уже скоро вечер…
Хм, еще пять миллиардов кларков, без которых, откровенно говоря, уже вполне можно обойтись. Чистейший подарок! Шальные деньги. Президент, вероятно, здорово боится этого Ярборо. Ну и отлично! Деньги можно употребить… на того же Ла-Ронга! На десяток Ла-Ронгов! Превосходная мысль!
– Дитрих, сегодня хороший день.