«Старая лиса затевает что-то необычное», – подумал Фойт и взял из деревянной коробки сигарету.
– Видите ли, Фойт, – продолжал Гард, – я стал полицейским по убеждениям. Я ненавижу несправедливость. Я ненавижу насилие. Может быть, я несовременен, старомоден, смешон, но я не понимаю, почему люди быстро ездят на автомобиле тогда, когда дела позволяют им ездить медленно. Я хочу, чтобы мои внуки любили Санта-Клауса, а не Биби Хорна – короля рока. Я люблю собак больше, чем транзисторы, а живой огонь в очаге больше кондиционера. Я убежден, что человек может и должен жить без зла: без взяток, воровства, убийств. Конечно, я видел, что одни живут лучше других, но до сего дня предполагал, что те, кто живет лучше, ну, просто талантливее, способнее, ловчее, наконец.
Они сидели в сумерках кабинета Гарда, не зажигая лампы. Все, кроме дежурных, уже ушли, и надоедливый стук телетайпов связи за стеной умолк. Если бы вы вошли в этот момент в кабинет комиссара, то, наверное, подумали бы, что вот здесь, в сумерках, он беседует не с преступником, которому обеспечена намыленная петля, а с добрым старым приятелем.
– Кстати, хотите выпить, Фойт? Нет? А я, пожалуй, выпью немного.
Гард достал из шкафа бутылку стерфорда и стакан.
– Жаль, что нет льда… Так вот, насколько я понимаю, вы – человек прямо противоположный мне по характеру. Все, что я люблю, вам в лучшем случае безразлично; все, чему я молюсь, вы высмеиваете; чуждое мне – органически ваше. Вы мой антипод, понимаете?
– Не во всем, комиссар, – улыбнулся Фойт.
– Интересно, – Гард отхлебнул из стакана, – в чем же мы похожи?
– Вы любите в летний, не жаркий, а теплый день полежать на траве?
– Люблю.
– Я тоже. Вы напрасно делаете из меня чудовище, комиссар. Я почему-то думаю, что мальчишками мы были с вами очень похожи. Вам смешно это слышать, но профессию я выбрал, как раз руководствуясь стремлением к борьбе с несправедливостью. Когда я работал в гараже – это не для протокола, комиссар, – так вот, когда я работал парнишкой в гараже, я вдоволь насмотрелся на этих свиней, которым я мыл машины, на этих пьяниц с барами в багажниках, на всех этих чинуш и развратных дураков. И когда один из них дал мне четыре тысячи кларков и магнитную бомбу с часовым механизмом, которую я должен был прицепить под днищем машины его приятеля, такого же негодяя, как он, я взял и прицепил. Я подумал: «А кому, собственно, будет хуже, если одной свиньей на белом свете станет меньше?» С этого все началось. А потом я задал себе вопрос: почему я, сильный, умный, ловкий парень, должен жить впроголодь, спать на тощем тюфяке и покупать своей девушке пластмассовые браслетки, тогда как эти ничтожества экскаватором гребут золото? Разве это справедливо, комиссар? Вы правы, ваша мораль чужда мне, поэтому вы останетесь в этом кресле, а я буду болтаться на веревке. Но антиподы ли мы? Так ли непохожи, как вам кажется? Подумайте, что изменится в мире, покой которого вы так ревниво охраняете, если в нем будет царствовать моя мораль? Что изменится, комиссар, кроме того, что я буду сидеть на вашем месте, а вы болтаться на веревке? Разумеется, для нас с вами эта перемена имеет принципиальное значение, ну а по большому счету? Вы думаете, эту перемену кто-нибудь заметит?
Гард молча прихлебывал из стакана стерфорд. Помолчали. В кабинете было уже так темно, что Фойт не видел лица Гарда.
– Я могу сейчас говорить откровенно, комиссар? Я знаю, что мне крышка, и молчу на ваших допросах, чтобы не подводить ребят. Мне бояться нечего, но для вас убийство – факт, а для меня – итог. Кто убил? – это вас интересует. Почему? – интересует уже меньше, в той степени, в какой это поможет найти соучастников. А как вообще родилась возможность убийства? Почему существуют убийства? Вы думали об этом, комиссар?
Гард молчал.
– Вы очень хотите жить? – наконец спросил он Фойта.
– Очень.
– Зачем?
– Если серьезно, чтобы еще раз полежать на траве в теплый летний день.
– Вы сможете измять своими боками всю траву в Сентрал-парке, если сделаете одно дело.
– Не понимаю, комиссар.
– Сейчас, прямо из моего кабинета, вы уйдете туда – в мир, на свободу. Но при одном условии.
– Слушаю, комиссар.
– Вы соберете своих мальчиков и, если сможете, всех чужих мальчиков и принесете мне часы и портсигар.
– Какие?
– Часы вот такие. – Гард открыл ящик стола и достал старинную серебряную луковицу. – Впрочем, вы их знаете, ведь это вы украли их у Лео Лансэре. Таких часов сейчас уже немного. Это облегчает поиски…
– А портсигар?
– Не знаю. Любой серебряный портсигар. Судя по всему, он открывается кнопкой.
– Но где их искать, комиссар?
– Тоже не знаю.
– Чьи они?
– Не все ли равно? Сейчас их носит при себе один из самых богатых, самых известных, самых влиятельных людей в нашей стране. Я знаю, что человек этот никогда не расстается с этими часами или с этим портсигаром. О, он рад был бы запрятать их в какой-нибудь грандиозный сверхсейф, но они могут понадобиться ему в любую минуту, в любую секунду. Поэтому они всегда с ним. Всегда! Думаю, что он даже спит с ними. Но где они у него, и только ли часы, только ли портсигар, и кто он сам – не знаю. Быть может, уже сам президент, – задумчиво добавил Гард.
– Не могу же я ограбить президента! – воскликнул Фойт.
– Нужно, Энри, нужно, – спокойно сказал Гард. – Никогда за двадцать пять лет службы я не обращался к вашей компании и к вам ни с одной просьбой. И раз уж я прошу вас об этом – значит, мне действительно нужно позарез. Вернее, я не прошу, а предлагаю вам обмен по прелестной формуле грабителей девятнадцатого века: «Жизнь или часы».
– Чего только не бывает в жизни, комиссар! Сначала я должен был украсть эту луковицу, чтобы из живого Пита Моргана сделали мертвого. Теперь я должен украсть ту же самую луковицу, чтобы из мертвого Эрнеста Фойта сделали живого…
– Вся штука в том,– перебил Гард,– что луковица, вероятно, не та же самая. Это скорее копия той, которая мне нужна. А если это та же самая луковица, мне нужен портсигар.
– Но, комиссар, я никогда не работал вслепую,– сказал с достоинством Фойт. – Зачем вам эти безделушки? В них упрятан бриллиант?
– Нет.
– Схема клада на острове Тиамоту?
– Нет.
– Тогда зачем они вам?
Гард молчал. Темный силуэт его фигуры неподвижно возвышался над столом, и только руки белели на папке с бумагами.
– Да,– сказал Фойт,– профессор Грейчер тоже не отвечал мне на этот вопрос. Или вы, комиссар, все же ответите?
– Они нужны мне, Эрни,– услышал Фойт глухой голос Гарда.– Это все, что вам можно знать. И вы принесете мне эти безделушки. Только не открывайте крышку часов или портсигара. Пусть это будет еще одна моя причуда, хорошо?
– У вас одинаковые причуды с профессором Грейчером… Ну хорошо, – задумчиво сказал Фойт.– Я не буду любопытствовать. Пусть там лежит самая большая жемчужина мира, я все-таки считаю, что голова Эрнеста Фойта стоит дороже любой жемчужины. Мы не можем контролировать друг друга, комиссар. Вы всегда найдете причину отменить свою амнистию, я всегда могу прикарманить ваши безделушки. В этом случае единственный выход из положения – играть честно.
– Рад, что вы это поняли, – сказал Гард. – Вот пропуск.
– Вы написали его заранее?
– Да.
– Это самый большой подарок, который я получал в своей жизни, комиссар.
– Ошибаетесь. Это чек. Я плачу за услугу.
– Но предупреждаю: возможны ошибки…
– Вы хотите сказать, что вместо одной луковицы принесете мне сотню? – улыбнулся в темноте Гард. – А вместо одного портсигара – тысячу?