- Вы помните, у Маяковского есть такое стихотворение: «Товарищу Нетте - пароходу и человеку»? - задумчиво произнес Владимир Николаевич. - Сам-то Маяковский, наверно, и не думал, что когда-нибудь тоже станет пароходом. А может быть, и предполагал… Помните, как у него про это сказано?
И Владимир Николаевич стал вдруг читать стихотворение Маяковского про одного очень смелого человека, именем которого назвали пароход:
Голос у Владимира Николаевича сразу изменился: стал твердым, уверенным, будто он взошел на трибуну. Читал он, как мне казалось, громко, но проходящие мимо пассажиры ничего не слышали: иначе бы они хоть голову повернули в нашу сторону. Это был какой-то непонятный артистический фокус: вроде и громко, а слышно только тем, кто рядом сидит.
Папа тоже знал много стихов Маяковского наизусть. И когда Владимир Николаевич кончил, папа выбросил руку вперед, будто место на трибуне освободилось и он вслед за Владимиром Николаевичем поднялся на нее. Но я бросился папе «наперерез» - конечно, в переносном смысле слова, - и сказал:
- Не надо, папочка! После артиста это уже как-то того… не прозвучит…
Папа смущенно развел руками.
- Итак, зрители освистали меня еще до выхода на сцену!
Я знал, что Рыжик очень любит своего отца, и решил, чтобы поскорее помириться, даже пожертвовать временно папиным авторитетом: ведь мой папа все равно не собирался идти на сцену. Я стал вовсю восторгаться Владимиром Николаевичем, потому что знал, что Рыжику это будет очень приятно:
- Как вы читаете! Наверно, сам Маяковский и то читал хуже. И у вас ведь имя такое же, как у него. А у Рыжика и имя и даже отчество: Владимир Владимирович! Как это здорово! Какое счастливое совпадение!..
Я тайком скосил глаза на Рыжика и вот что заметил: когда я нахваливал его отца, он еле-еле сдерживал довольную улыбку, а как только разговор зашел о нем самом, так сразу насупился и стал зло покусывать нижнюю губу. Тогда я решил восторгаться одним только Владимиром Николаевичем.
А в это время мы стали подходить к городу Туруханску, который свысока поглядывал на нас, смело взобравшись на крутой берег.
В порту разгружались самоходные баржи…
- Эх, Енисей! - будто продолжая читать стихи, воскликнул Владимир Николаевич, - Вот уж река-труженик: дни и ночи несет на плечах своих и лес, и технику разную, и продовольствие. Это в одну сторону… А в другую плывут дары нашего Севера: металл, рыба, пушнина. Мы еще зовем Енисей «магистралью жизни»: что он успеет доставить до осени, тем Заполярье и будет жить до самой весны. Вот попробуй не люби его после этого…
Мы все подошли к перилам и стали разглядывать Енисей как-то по-новому…
- А в Туруханском крае мы со своим театром часто бываем, - продолжал Владимир Николаевич. - Так и назвали эти поездки: «кругосветные путешествия». Район-то раскинулся километров на пятьсот в одну сторону да километров на восемьсот пятьдесят в другую. Станок от станка (это так северные поселки называются) иной раз за сотни километров! Вот и пробираемся где тропой, где по воздуху… А мошкары в иных местах видимо-невидимо. Не поверите: олень на быстром ходу порой столько ее в легкие набирает, что насмерть задыхается…
- Ужасно! - вздохнула мама.
И у меня тоже сразу все зачесалось - должно быть, на нервной почве, потому что никакие комары над нами в тот момент не летали.
- Мазь теперь специальную изобрели, - сказал Владимир Николаевич, - намажешься - и на всю тайгу благоухаешь!
- Хорошо пахнет, да? - полюбопытствовал я.
- Еще бы! Даже комар не выдерживает!
- Владимир Николаевич! - воскликнул я так, что все даже вздрогнули. - Как вы замечательно рассказываете! Вас можно слушать круглые сутки без перерыва!.. Ведь если бы не вы, мы бы так ничего этого и не узнали! Плыли бы, как слепые…
- А теперь ты, значит, прозрел? - ехидно и зло прошептал мне в самое ухо Рыжик.
Я сразу осекся и замолчал. Нет, Рыжик не хотел так быстро меня прощать. И мне даже было немного приятно, что он переживал за мою маму и не мог забыть этого дурацкого «розыгрыша». Но как же сильно мне все-таки хотелось, чтобы он никогда больше меня не презирал!..
- Знаете, а Чехов был прав! - неожиданно сказал папа.
- Это, собственно говоря, в каком смысле? - с надеждой взглянув на него и как бы вызывая на рассказ, спросила мама. Она очень хотела (я это чувствовал), чтобы и папа наш, как Владимир Николаевич, рассказал что-нибудь интересное и неизвестное всем другим. Вообще члены нашего «семейного квартета» всегда очень переживали друг за друга. Но мама за папу - особенно… Я даже слышал, как она однажды, отправляясь в гости, говорила ему: «Я так люблю, когда ты раскрываешься в обществе! Я тогда горжусь тобой! Ну, постарайся и сегодня быть интересным и остроумным!»