Он услышал гулкий звук закрывшейся двери, означавший возвращение жены, а может, просто почувствовал ее присутствие. Он прожил с Минди так долго, что научился улавливать вибрацию воздуха, источником которой была его супруга. Эти флюиды не были особенно приятными, но Гуч к ним привык.
Минди вошла в кабинет мужа, помолчала, собираясь с мыслями, и присела в старое кожаное клубное кресло, купленное на первой распродаже в «Плазе», когда респектабельный отель разделили на кондоминиумы и продали толстосумам.
– Джеймс... – начала она.
– Да? – отозвался муж, не отрывая глаза от монитора.
– Миссис Хотон умерла.
Джеймс покосился на жену и молча пожал плечами.
– Ты что, знаешь об этом?
– На всех сайтах с самого утра сообщения.
– Почему ты мне ничего не сказал?
– Думал, ты в курсе.
– Я председатель домового комитета, а ты мне не сказал? – начала закипать Минди. – Только что встретила на улице Билли Личфилда и от него узнала! Получилось очень неловко!
– Тебе больше не о чем волноваться? – осведомился муж.
– Разумеется, есть. Например, об освободившейся квартире. Кто в нее вселится, что это будут за люди? Почему бы нам самим не переехать в триплекс?
– Потому что он стоит двадцать миллионов, а у нас они отчего-то не завалялись в тумбочке, – ответил Джеймс.
– И кто в этом виноват? – поинтересовалась жена.
– Слушай, Минди, прекращай. – Джеймс поскреб лысину. – Мы это тысячу раз обсуждали. Нормальная у нас квартира, ясно?
На тринадцатом этаже, как раз под роскошными трехуровневыми апартаментами покойной миссис Хотон, Инид Мерль стояла на террасе, думая о Луизе. Дом номер один был построен ярусами, наподобие свадебного торта, поэтому верхние террасы были отлично видны снизу. Уму непостижимо – три дня назад Инид стояла на этом самом месте и разговаривала с Луизой, снизу вверх глядя ей в лицо, прикрытое полями соломенной шляпы, которую старушка не снимала. Луиза тщательно берегла кожу от солнечных лучей и старалась не менять выражения лица, считая эмоциональные гримасы причиной мимических морщин. Она делала подтяжку по меньшей мере два раза, но тем не менее Инид помнила, какой поразительно гладкой была кожа старой леди даже в день грозы. У самой Инид дела обстояли совсем иначе: с ранней юности она ненавидела любые женские ухищрения и чрезмерное внимание к внешности, однако, будучи человеком публичным, все же решилась на подтяжку у знаменитого доктора Бейкера, чьи пациентки называли себя «девочками Бейкера», и в свои восемьдесят два могла похвастаться благообразным лицом шестидесятипятилетней, хотя ее тело не только сморщилось и одрябло, но и покрылось пигментными пятнами а-ля курица-пеструшка.
Для всех, кто был в курсе истории дома и его обитателей, Инид Мерль являлась не только второй из старейших (после миссис Хотон) жиличек, но, в шестидесятые и семидесятые годы, одной из самых известных. Инид никогда не была замужем. В 1948 году, после Колумбийского университета (она стала первой женщиной, окончившей его с дипломом доктора психологии), Инид пошла работать секретарем в New York Star. Искренний интерес к окружающим и умение слушать стали для нее пропуском в отдел светской хроники, где ей вскоре доверили вести колонку. Выросшая на хлопковой ферме в Техасе, Инид и на девятом десятке не избавилась до конца от ощущения собственной непохожести на жителей Нью-Йорка и подходила к работе с традиционной для южанки добротой и сочувствием. Инид Мерль знали как «деликатного» автора колонки светских сплетен, и ее репутация работала ей на пользу: когда актеры или политики хотели рассказать свою версию событий, они звонили именно ей. В начале восьмидесятых колонку купил синдикат, и Инид неожиданно для себя разбогатела. Она уже десять лет порывалась уйти на пенсию, но ее имя, кричали работодатели, было слишком ценным брэндом. Вот почему Инид продолжала сотрудничать с журналистами, в обязанности которых входило собирать информацию и вести колонку, а по особым случаям писала статьи сама – как, например, сегодня, ввиду смерти Луизы Хотон.
Вспомнив о незаконченном некрологе, Инид вздрогнула, ощутив острую боль потери. Луиза Хотон прожила интересную, блестящую жизнь, достойную зависти и восхищения, и умерла, не приобретя ни единого врага, за исключением взбалмошной Флосси Дэвис, мачехи Инид. Флосси обитала через улицу, переехав из дома номер один в начале шестидесятых, соблазнившись удобствами новой высотки. Но Флосси все считали чокнутой, причем с ранней молодости. Инид подумала о том, что боль утраты сопровождает ее всю жизнь в виде мечты о недостижимом, которое манит, но в последний момент ускользает из рук. Возможности человека, считала Инид, ограниченны. Не все в этой жизни можно изменить, остается только смириться.
Обычно подобные мысли не угнетали, а даже веселили Инид. По опыту она знала, что многим так и не удается повзрослеть – внешне они старятся, но разум нередко остается в блаженной неприкосновенности. Дни, когда Инид расстраивалась из-за несправедливости жизни, ненадежности и слабоволия окружающих, давно миновали. Дожив до преклонных лет, она считала, что ей крупно повезло. При наличии денег и прекрасного для ее возраста здоровья, живя в окружении своих ровесников в доме, где постоянно происходит что-нибудь интересное, вполне реально обнаружить, что старость – это не так уж плохо. Никто от тебя ничего не ждет – просто живи себе. Тебе аплодируют уже за то, что утром ты встал с кровати.
Заметив внизу группку папарацци, Инид решила сказать Филиппу о смерти миссис Хотон. Филипп никогда не был ранней пташкой, но Инид рассудила – новость достаточно важная, чтобы разбудить племянника. Она постучала в дверь – через минуту послышался недовольный голос сонного Окленда:
– Кто там?
– Это я, – ответила Инид.
Филипп открыл дверь, стоя в голубых трусах-боксерах.
– Можно войти? – спросила Инид. – Или у тебя там юная леди?
– Доброе утро, Нини, – сказал Филипп, придерживая для тетки дверь, – так он произносил имя Инид, едва выучившись говорить. Застряв в образе не по летам способного ребенка, Филипп прожил сорок пять лет, но это уже не только его вина, считала Инид. – И не зови их молодыми леди, – прибавил он. – В них нет ничего изысканного.
– Но они молоды. Даже слишком молоды, – не удержалась Инид, направляясь за Филиппом в кухню. – Вчера ночью умерла Луиза Хотон, я решила зайти сказать.
– Бедная Луиза, – сокрушенно сказал Филипп. – Старый моряк вернулся в море. Кофе?
– Пожалуй, – согласилась Инид. – Мне интересно, что станется с ее квартирой. Может, ее поделят и оборудуют четырнадцатый этаж? У тебя денег много...
– Ну еще бы, – буркнул Филипп.
– Если купишь четырнадцатый этаж, сможешь жениться. Готовая детская, много места...
– Я тебя, конечно, люблю, Нини, – усмехнулся Филипп, – но не настолько.
Инид улыбнулась – она находила чувство юмора племянника прелестным. К тому же Филипп, полный подкупающего мальчишеского очарования, был очень хорош собой, и она никогда не могла по-настоящему на него рассердиться. Он носил стрижку каре – темные волосы одной длины закрывали уши и падали на воротник кудрявыми, как у спаниеля, прядями. Когда Инид смотрела на Филиппа, перед ее глазами появлялся пятилетний мальчик, который приходил к ней после детского сада в синей школьной форме и кепке, – даже тогда он был паинькой. «Мама спит, я не хочу ее будить. Она опять устала. Можно, я у тебя посижу, тетя Нини?» – спрашивал он. И Инид не возражала. Нини всегда и все позволяла своему Филиппу.