Не долго она продолжалась эта моя тоска. К курилке подвалил какой-то военный в звании рядового в зачуханой хэбэшке и, откинув масксеть, спросил:
— Ты, что ли, Семин?
— Ну, я. Чего хотел?
— Тебя дембеля в каптерку шестой роты зовут.
Ну, вот. Другое дело. Земляки уволились, но их однопризывники помнят Андрюшу Семина. Сейчас курнем чарса, рубанем пловчика, догонимся бражкой, лабанем на гитаре и вечер проведем нормально и весело. Уже какой-то смысл появляется. А то в Союзе нас пугали дедовщиной! А тут: приглашают, наливают, угощают. Те, кто пугал нас страшилками про дедовщину — придурки, ей Богу. Афгана не нюхали, вот и мелют, чего не попадя.
Я зашел в каптерку радостный в предвкушении праздника. Мне хотелось похвастаться перед дембелями, как я ловко сегодня припахал старший призыв, какой я умный, ловкий и вообще — герой. Я готов был приукрасить свой рассказ сотней небылиц и ярких подробностей, но войдя в полумрак каптерки я как-то не уловил праздничного настроения.
За столом сидел хмурый Мирон и ножом ковырял столешницу. На топчане, закинув руки за голову лежал Барабаш и с нехорошим интересом смотрел на меня. Тут же крутились беззубый Жиляев и тихий Манаенков. Один подметал пол, второй возился с кипятком, заваривая чай. Рядом с дверью стол Рыжий, но не в позе дорогого гостя. Скрестив за спиной руки он разглядывал пол, как не выучивший урок школьник у доски. Что-то подсказало мне, что пловом сегодня меня угощать не будут.
— Ну, раз ты молчишь, — Мирон поднял взгляд на Рыжего, — давай, у другана твоего спросим.
Я — мальчик понятливый. До меня сразу дошло, что «друган» — это я и что вопрос будет непростой. Настроение почему-то упало и рассказывать про свое удальство как-то расхотелось.
— Ну, Мордвин, — это Мирон спрашивал уже с меня, — объясни нам: кем вы себя почувствовали?
Если честно, то я не понял вопроса.
Кем я себя почувствовал? Человеком. Солдатом. Сержантом. А еще — духом. И кем еще я должен был себя почувствовать, чтобы угадать и почувствовать правильно?
— Повторяю, — голос Мирона стал еще угрюмее, — кем вы себя почувствовали и кого из себя возомнили сегодня после обеда?
Теперь понятно. Этот вопрос поставил Рыжего в тупик, поэтому он и таращится в пол. Меня, признаться — тоже вопрос несколько озадачил.
— Кто дал вам, обуревшие духи, право припахивать старший призыв? — Мирон продолжал играть ножом.
«Зарежет. Как пить дать — зарежет. Вон он, как в Малька сапогом бросался. В офицера — сапогом, а меня — ножом зарежет», — подумал я.
Мне очень хотелось уйти сейчас из каптерки как можно дальше от Мирона с его ножом, но уйти было некуда. Земляки уволились, заступиться за меня было некому. У меня даже своих дедов не было. Решительно некому было сказать за меня слово, кроме меня самого.
— Они — чмыри, — выдавил я из себя.
— Что? — переспросил Мирон.
— Они — чмошники, — повторил я смелее.
Мирон отложил нож и потянулся за саперной лопаткой.
«Ну, всё — звиздец», — мелькнуло у меня в голове, — «ножа ему мало, решил меня лопаткой уделать, чтоб наверняка».
— Они чмыри. Ага. Понятно, — Мирон, очевидно, понял мою мысль, но посмотрел на меня так нехорошо, что мне и без саперной лопатки в его руках стало жутко, — Они чмыри, а ты, значит, много в своей жизни повидал. Так?
Это было не так. В своей жизни я повидал до обидного мало и вряд ли уже увижу больше.
— Сколько служишь, сынок?
— Только с КАМАЗа, — заученно выдал я.
— А ты знаешь, сколько он служит? — Мирон поманил Жиляева, протянул ему лопатку, — на нее мусор заметай, да смотри, чище мети.
Он снова обратился ко мне, показывая на Жиляева:
— Я тебя спрашиваю: ты знаешь, сколько служит этот человек?
Я посмотрел на толстого и неуклюжего Жиляева и не нашел в нем никаких перемен: вся та же угодливость в повадках, все та же неуверенность в движениях и даже выбитые зубы не выросли снова. Хрена ли мне его разглядывать? Я перевел взгляд на Барабаша. Мне показалось или на самом деле — он, вроде как, улыбнулся? Может и показалось, но я почувствовал себя увереннее, сами собой распрямились плечи.
— Ну, полтора, и что? — бросил я Мирону едва ли не дерзко.
— О! — Мирон поднял палец вверх и снова взялся за нож, — Полтора! Человек служит полтора года, а вы, два оборзевших в корягу духа, припахиваете его. По какому праву?
— Он дух со стажем! — вспомнил я выражение, услышанное в камере на губе.