— Как бы там ни было, это, несомненно, оскорбительно для нас! — воскликнул советник Гримм.
— Но ведь сравнение нас с афинянами должно быть лестно для нас, — возразил Вейнлин, кроткий человек, больше всего заботившийся о том, чтобы сохранить мир. — Я слышал, что это был большой и знаменитый город.
— Он оскорбил весь совет, — продолжал тот из собеседников, который первым бросил это обвинение.
На Вейнлина никто не обращал внимания. Он был незначительный человек, и в городской совет его избрали только потому, что с незапамятных времён его предки сидели там.
— Он не имеет никакого права оскорблять нас! Чёрт его возьми! Иду искать человека! Чёрт бы побрал его глупость. Удивляюсь, как вы миритесь с этим, бургомистр! — сердито кричал Гримм.
— Я ещё поговорю с ним и, если нужно будет, заставлю его раскаяться.
— Это уже не в первый раз он позволяет себе такие вольности с нами. Кто он такой, хотел бы я знать. Имя его не возбуждает подозрений, но Штейны есть и в Лауфенбурге, и в швейцарских кантонах. Он никогда не говорит о своей семье. Его мать — здешняя, и кроме этого мы ничего не знаем. В один прекрасный день они появились здесь, никто не знает откуда. Благодаря вашему влиянию он получил место городского секретаря, которое не следовало бы предоставлять нездешнему уроженцу, а тем более человеку, о прошлом которого мы не имеем полных сведений.
Гримм имел деньги и пользовался в городе влиянием. Поэтому он считал себя вправе критиковать действия бургомистра.
Но и бургомистр, в свою очередь, заговорил самым авторитетным тоном:
— Он как нельзя более подходит к своему делу. Кто может это отрицать?
— Да. Он учен, и даже очень учен. Но...
— Я знаю, что делаю, советник Гримм. Позвольте, кроме того, сказать вам, что император был чрезвычайно доволен его назначением.
Лёгкая усмешка пробежала по двум-трём лицам, но до того слабая, что бургомистр Мангольт и не заметил её.
— Раз я нахожу, что он пригоден для своей службы, никто не имеет права жаловаться на это назначение, — обрезал он своего собеседника. — Мало ли что! Я могу даже отдать свою дочь за него замуж, слышите, советник Гримм! Впрочем, будьте спокойны. Если я найду, что он держит себя неуважительно относительно совета или меня, я сумею призвать его к ответу, — закончил бургомистр, делая рукой широкий жест.
— И отлично сделаете, — поддакнул ему Шварц. — Вспомните о высоком положении, которое вы занимаете и которое стало ещё более высоким благодаря вашему характеру и чувству долга. Не забывайте же об этом.
— Не забуду, мастер Шварц, не забуду.
ГЛАВА II
Во граде святейшего собора
Расставшись с членами совета, секретарь спустился в нижнюю комнату и пересёк её спокойным, размеренным шагом. Горькая, насмешливая улыбка скользила на его губах. Посетители таверны, сидевшие в общей комнате, видели, как он вышел за дверь, продолжая держать в руке фонарь, как будто была ночь. Если б это был кто-нибудь другой, не миновать бы десятка-другого грубых насмешек. Но бюргеры не решались на это — ведь он был из другой, внутренней комнаты, из привилегированной касты городского совета. Кроме того, в нём самом было что-то такое, что внушало уважение бюргерам. За большим столом в самом центре сидело с полдюжины наёмных солдат, принадлежавших к эскорту кардинала и принца. Эти люди не боялись ни Бога, ни дьявола, а не только какого-нибудь бюргера, хотя бы он занимал в городе самый высокий пост. Один из них повернулся в ту сторону, куда вышел секретарь, и открыл было рот. Но другие бросили на него такой взгляд, что насмешка застряла у него в горле. Он повернулся к своим товарищам и заговорил с ними вполголоса.
А секретарь шёл дальше. Дверь в кухню была открыта. На пороге её собрались толпой девицы. Они пристально глядели на него, но ни одна из них не решилась фамильярничать с ним. Девушки их класса в Констанце в это время далеко не отличались застенчивостью. Им нравились его чёрные глаза, чёрная борода и высокомерные манеры. Но он никогда не удостаивал их даже взглядом. За это они не любили его, не переставая в то же время уважать его. Поэтому разговор о нём вёлся вполголоса.
— Наш секретарь сошёл с ума, ей-богу, — сказала Юнгфрау Гертруда, цветущая девушка, покачивая головой. — Он никогда не мог отличить хорошенького личика от рожи, а теперь не знает, что день, что ночь. Я очень рада, что мне никогда не приходилось иметь с ним дело.