Поджио заговорил первым.
— Вы оскорбляете природу! — с негодованием воскликнул он. — Природа всегда чиста, и её побуждения всегда хороши.
Это мнение, резко сформулированное несколько лет спустя Валлой, быстро распространялось среди гуманистов. Его можно было высказывать смело, не опасаясь впасть в противоречие с идеями, до сих пор господствовавшими в церкви. В крайнем случае всё можно было свалить на дьявола.
— Если побуждения всегда хороши, то почему же Христос запретил нам следовать им? Почему он заповедовал нам самоотречение?
Говорить так — значило переносить спор на опасную почву, и Поджио знал это.
— Я ведь нахожусь среди просвещённых иерархов, а не среди монахов-фанатиков, не правда ли? — спросил он, осматриваясь кругом. — Можно ли говорить без всяких опасностей?
— Я здесь не хозяин, — промолвил кардинал Бранкаччьо, видя, что епископ камбрийский медлит с ответом. — Что касается меня, вы можете говорить совершенно спокойно. Я знаю, что вы сами остерегаетесь впасть в какую-нибудь ошибку, которая может оказаться роковой, — прибавил он с лёгким оттенком презрения.
Все знали, что гуманисты не чувствовали особого призвания к мученичеству.
— А вы что скажете, ваше преосвященство? — обратился Поджио к хозяину.
Ингирамини был ещё слишком молод и не имел большого влияния. Его можно было не опасаться.
— Вы мой гость, — отвечал епископ, делая широкий жест рукой.
Поджио поклонился.
— Благодарю вас. Я так и знал. Поэтому я позволю себе сказать, что Христос показал нам идеал, но не пример, которому мы должны следовать. Природа предъявляет к нам такие требования, которыми мы не можем пренебрегать. Разве то, что существует, не имеет права на существование? Разве нельзя добиваться любви и дарить её? Разве всё не создано Богом? Или мы должны предполагать, что Он дал нам всё в насмешку, а не на пользу? Если мы в чём-либо согрешим, то есть церковь, которая нас выкупит. Несомненно, заслуги святых неизмеримо больше наших прегрешений. Правильно ли я говорю? — спросил он, оглядывая всех собеседников.
— Совершенно правильно, — сказал кардинал Бранкаччьо, на губах которого продолжала играть тонкая улыбка. — Словно по книге. Вы совершили чудо и, подобно Соломону, удовлетворили обе стороны.
— Почему вы это знаете? — спросила леди Изольда.
— Вы правы. Мы ещё не выслушали центральное лицо в нашем споре, — промолвил он, поворачиваясь к секретарю.
Тот, не смущаясь, принял вызов.
— Вы говорите, что я оскорбляю природу. Но скажите, пожалуйста, какую нашу природу — низшую или высшую — мы должны считать за господина и какую за слугу?
— Природа одно и неделима.
— Так ли это? Она едина, как был когда-то един Бог и человек. Но потом ведь они разделились. Я согласен с вами, что добро и зло одинаково происходят от одной силы, которая есть причина всего. Хотя, следовательно, и то и другое имеет право на существование, столкновение между ними должно быть разрешено, и разрешено в сторону добра. Скажите мне, неужели вы, прислушиваясь к вашим желаниям, — положим, соблазнить какую-нибудь женщину, или оклеветать своего врага, или отречься из страха перед костром от своих убеждений, — неужели вы никогда не слышали внутреннего голоса, который говорит вам, что было бы возвышеннее претерпеть и даже умереть, чем пережить такой недостойный момент жизни?
Лицо Поджио давно уже пылало.
— Желания мудреца всегда в согласии с его убеждениями, — отвечал он, не двигаясь.
— Вы удивлялись твёрдости Иеронима на костре, которому одно его слово могло спасти жизнь. А вот вы сейчас, прежде чем говорить, пожелали убедиться, что вы в безопасности. Что же было вашим желанием и что убеждением?
— Моим желанием было избегнуть мучений.
— А убеждением?
— А убеждением — что нужно избегать страданий, — цинично рассмеялся итальянец.
— Однако вы восторгались Иеронимом именно за то, что он не поступил так. Для мудреца ваши убеждения что-то не очень стойки.
— Поступок Иеронима велик, но не умён. А я поступаю умно.
— Если считать умным то, что человек поступает как раз вразрез с тем, что он признает великим. В противном случае не присваивайте себе титула мудреца, ибо истинный мудрец не знает страха.
Итальянец бросил на него яростный взгляд, но с минуту не мог ничего возразить. Он умел очень ловко осыпать своих врагов насмешками и укорами из-за спины, но чувствовал себя бессильным перед этой холодной и безжалостной логикой, не щадившей людского тщеславия и резавшей ему правду в глаза. Прежде чем он снова обрёл дар слова, секретарь спокойно стал продолжать свою речь: