— Софи рассказывала вам что-нибудь о своём старом друге? Мистер и миссис Макдэниэлы утверждали, что она упоминала некоего друга, с которым встретилась, по их мнению, где-то в начале мая.
— Не, не знаю, — отмахнулась она. — Но вещички-то у неё, как я ни гляну, всё новые и новые! Уж не знаю, с кем она там спуталась. Мы с ней не шибко-то говорили, мне что главное? Чтобы платила исправно.
Я не сомневался, что миссис Хилл — просто старая сплетница. То, с каким удовольствием она выдала эту информацию, даже меня поразила своей черствостью.
— И она платила? — не без яда поинтересовался я, внутренне всячески сопротивляясь тому, чтобы подпитывать самодовольство этой старушенции. С ехидным видом, она покивала:
— Трахалась, поди, с каким-нибудь богатеем!
Стюарт тихонько кашлянул, а я, изобразив на лице простодушную улыбочку, не без сарказма, спросил:
— А вы знаете что-то об этом?
Старуха не распознала сарказма и отрицательно покачала головой.
— Значит, Софи не всегда ночевала дома? — подал голос Стюарт.
Миссис Хилл с подозрением уставилась на него. По лицу Стюарта я понял — он пожалел, что вообще открыл рот.
— Мой напарник хотел сказать, что вы сообщили миссис Макдэниэл об отсутствии Софи на следующее же утро после того, как она не ночевала дома, — вежливым тоном объяснил я, борясь с раздражением и желанием наорать на старуху.
— Всегда ночевала дома, — коротко ответила старуха таким тоном, каким принято сообщать о чём-то не очень приятном. Видимо, этот факт ей не особо нравился, так как он отбирал у неё возможность посудачить о личной жизни Софи с такими же сплетницами.
Комната Софи больше была похожа на лавку старинного барахла Джейсона и Патрисии Макдэниэлов, но гораздо чище и светлее. Стены подпирали высоченные стеллажи, на которых, надо признать, порядка было больше, чем во всём доме. Тут можно было увидеть старинные вазы — пузатые, со сколами в разнообразных местах, разномастные фарфоровые чашки очень тонкой работы, потертые гобелены в тяжелых рулонах, множество потемневших кубков, чайников и графинов с причудливыми ручками в виде разных животных и птиц. Отдельную полку занимали книги: о художниках, как магловских, так и волшебников, о композиции и цветоведении, энциклопедии о музеях мира и огромный, в тошнотворно-розового цвета шелковой обложке «Путеводитель по миру живых портретов. Курс для начинающих».
Цвет стен оставалось лишь угадывать, они были сплошь завешаны разномастными картинами. Некоторые из них были обрамлены в массивные на вид багеты, которые на проверку оказывались искусно расписанными кусками пластика. Переглянувшись со Стюартом, мы пришли к молчаливому согласию: Софи и правда была отличной художницей.
Трехэтажный столик, возле кровати с навесом из тонкой ткани разных цветов, был завален статуэтками, тюбиками из-под красок, всевозможными коробочками с цветными этикетками на иностранных языках, кисточками, испачканными в краске тряпочками, пузырьками с растворителем и прочей ерундой. Внизу, на последней полке, лежал фотоальбом. Но, быстро пролистав, я обнаружил, что он совершенно пуст.
Посреди комнаты стоял внушительного вида мольберт, такой же старый и потрепанный, как и большинство вещей Софи. На мольберте водружен большой подрамник, на нём — холст с начатой картиной. На шероховатой поверхности холста проглядывали карандашные штрихи. Я старался запомнить каждую мелочь, сосредоточенно всматриваясь детали обстановки, но очень скоро меня одолело странное чувство. Жалость? Досада?
Глядя на многочисленные, и весьма жалкие, отголоски жизни юной девушки, становилось не по себе. Казалось, что Софи просто вышла из комнаты, за новыми красками, например, и вот-вот вернётся. Но незаконченная картина так и останется стоять посреди этой захламленной комнаты, пока в комнату не въедут новые жильцы. Как и совсем недавно начатая книга, распластавшаяся кверху обложкой на незаправленной кровати, как и кружка с недопитым чаем, оставленная возле мольберта на высоком стуле, как и распахнутое окно, которое хозяйка комнаты никогда уже не закроет.