Пятнадцать лет
...когда я родился, мне было пятнадцать лет – мне до сих пор пятнадцать, хотя прошло уже три года, поэтому сестрица Дженни мне завидует – она-то родилась сорокалетней, а сейчас ей шестьдесят, и она недовольно ворчит, глядя, как я день-деньской рассекаю по городку на велосипеде, лазаю по крышам и высоким деревьям. Я говорю сестрице, что рано делать выводы, все может измениться в одночасье – может, завтра я проснусь дряхлым стариком, а она – юной девушкой, или вовсе девочкой. Сестрица сердится на меня, ворчит, что так не бывает, что стареют постепенно, и молодеют тоже постепенно – а сама каждый день подходит к зеркалу, посмотреть, не разгладились ли морщины, не началась ли долгожданная молодость, которая может и не начаться.
Дедушка ворчит, что я так легкомысленно прожигаю жизнь – я все понимаю, он вспоминает себя, он тоже родился пятнадцатилетним и пять лет прожигал жизнь – а потом начал неумолимо стареть, и умер через два года. Правда, через двадцать лет он снова родился, но дряхлым старцем – и это была уже не та жизнь, совсем не та. Дедушка вспоминает, сколько всего хотел сделать по молодости, но все откладывал, думал, успеет – да так ничего толком и не успел. Ему вторит и моя дочь – она родилась сразу шестидесятилетней и прожила всего год. Они все настаивают, чтобы я торопился что-нибудь сделать в этой жизни – но дело в том, что я не хочу ничего делать, меня устраивает то, что есть.
Слева от нас в желтом доме живет девочка, совсем юная, которая всем рассказывает, что когда-то была столетней старушкой – и даже показывает фотографии. Но мы ей не верим, сами не знаем, почему – ну не выглядит она как девочка, которая была старушкой. В доме напротив жил двенадцатилетний подросток, он дружил с женщиной лет пятидесяти – все шептались за их спинами, что так нельзя, и что-то тут нечисто. Мы все ждали, что однажды подросток начнет стремительно расти, а женщина молодеть, чтобы сравняться – но этого не случалось.
В доме на углу живет человек, которому всегда было сорок лет – сколько он себя помнил, и сколько мы все его помнили. Так было до того дня, как к нам в дом постучался десятилетний мальчишка – мы спрашивали, кто он такой, а он уверял, что он и есть тот самый сорокалетний, которому наконец-то исполнилось десять лет. Он хотел посоветоваться со мной, или с кем-нибудь еще помладше, как вообще себя вести, когда тебе десять лет, что делать, как жить. Мы, молодые, наперебой рассказывали ему, как это здорово, можно бегать и играть день-деньской, кататься на велике, прыгать с тарзанки, а еще мороженное есть, нет, мы знаем, что вы его ели, только мороженное в десять лет и в сорок лет, это совсем разные вещи, да вы попробуйте. Наш сосед смущался, когда мы звали его купаться в речке или залезть на дерево, он говорил, что да, конечно, пойдет на карусель, но не сейчас, не сегодня, он еще привыкнет к своему новому возрасту, и как-нибудь через недельку попробует, но не сейчас, не сейчас...
На следующее утро он снова проснулся сорокалетним – и долго проклинал себя за то, что так ничего и не попробовал в тот единственный день, когда ему было десять лет.
На углу нашей улицы жил человек, которому по четным числам было шестьдесят лет, а по нечетным – двадцать. За нечетный день он ухитрялся совершить столько безумств, сколько у иного человека не получится за всю жизнь – и в четные дни ему приходилось расхлебывать все то, что он устроил. Разумеется, шестидесятилетнему это совершенно не нравилось, - выплачивать долги, мириться с дуэлянтами, прятаться от разгневанных женщин. Шестидесятилетний писал письма себе двадцатилетнему, умолял образумиться и одуматься – но эти послания совершенно не помогали, и кажется, только раззадоривали пыл юнца. Наконец, пожилой человек подстроил для молодого ловушку – то ли дуэль с кем-то там, то ли гонки на машинах на полной скорости – и если бы юнец снова продолжил свои похождения, то неминуем бы погиб. Пожилой надеялся, что наутро у него хватит благоразумия не ввязываться ни в какие авантюры. Однако, молодость оказалась сильнее голоса рассудка, и на следующий день он попал в собственную ловушку и погиб.
Напротив булочной жил человек, которого завтра должна была сбить машина: так он сам говорил. Он рассказывал, что сегодня последний день его жизни, и завтра его собьет машина – но наступал следующий день, и ничего не происходило. На наши недоуменные вопросы он отвечал, что ведь сегодня – сегодня, а не завтра, так что все правильно.
Мы не сразу догадались, что ему достался один-единственный день жизни – последний, и он проживал его снова и снова, зная, что завтра умрет. Я пытался поговорить с ним...