Невесело было на душе у Пятницкого, когда утром 31 октября он возвращался из больницы на Молдаванке, где в морге лежали убитые (чтобы полиция не выкрала тела своих жертв, в больнице находился вооруженный патруль из представителей всех революционных организаций, и Пятницкий ходил проверить, как прошла ночь). Он думал о том, что вот, кажется, наступила пора, когда рабочим придется драться за власть. А где же боевые пролетарские дружины? Откуда достать оружие? Что понимают Гусев, Шотман или он в тактике уличных боев? Построить баррикады… Допустим. А чем отбиваться? И опять все упиралось в отсутствие единства в мыслях и действиях различных социал-демократических течений. Меньшевики, бунд… Попробуй-ка договориться с ними. Лебедь, щука и рак… Вот ведь что у нас получается! И намеченная демонстрация-похороны может превратиться в бойню.
Так, глубоко задумавшись, не обращая внимания на окружающее, неторопливо добирался он до центра. И сразу, точно горный обвал, обрушился на него многоголосый ликующий гам. Крики «ура», «Марсельеза»… Обнимаются, целуются, подбрасывают вверх шапки, размахивают лоскутами алого кумача… Вот оно что! Царский манифест — «Мы, милостью божию…». Ага! Мелькнула мысль: струсил Николашка. И сразу же сам себя одернул: тактическое отступление, и ничего больше. А рядом поздравляли друг друга со свободой, троекратно лобызались… Даже плакали от радости. Все-таки любопытно, какая свобода нужна этому пьяному, превосходно одетому господинчику в котелке и в очках в золотой оправе. И этот огромный рыжий мужчина в поддевке и скрипучих хромовых сапогах с блеском, раздирая толстогубый рот, тоже ревет словно бык, приветствуя и славя «слободу». А ему-то чем не угодило его императорское?.. Но появились уже красные стяги. Куда идти раньше — к тюрьме, чтобы распахнуть двери, или к думе, чтобы водрузить на ней алый флаг?
Разделились на две части: одни двинулись к тюрьме, другие, во главе с Осипом, к думе. Кто-то всунул ему в руку древко знамени. Тяжелое, оно вдавливалось в плечо, но сейчас Осип даже не почувствовал его тяжести. Знамя раздувалось, плескалось над ним, как крыло неведомой красноперой птицы, и несло, несло за собой.
Вся Дерибасовская словно бы разрумянилась от радости. На балконах домов висели тяжелые текинские ковры и бархатные занавеси всевозможных красных оттенков. Где-то при распахнутых окнах на рояле играли «Марсельезу», и идущие по улице нестройно подхватывали мотив.
Офицеров заставляли отдавать честь или снимать фуражки перед знаменами революции.
Подошли к зданию городской думы. Над ней взвился красный флаг. Открылся митинг. Председательствовал Пятницкий. Тысячи людей стояли, тесно прижавшись друг к другу, жадно ловя слова ораторов. Ораторы, успев уже нацепить на грудь пышные красные банты, велеречиво славили свободу. Вдруг появился небольшой отряд казаков, и участников митинга словно смыло набежавшей волной. Пятницкий остался один на один со своим колокольчиком.
После митинга он зашел в думу. В одной из комнат лежал располосованный крест-накрест портрет царя в тяжелой золоченой раме. В другой заседало несколько членов городской управы. Решался исключительно важный вопрос: какой формы и каких цветов должен быть значок для будущих милиционеров, которым надлежит заменить ненавистных фараонов.
Пятницкий спросил «отцов города»: откуда они намерены брать людей для милиции, есть ли у думы оружие, чтобы вооружить этих самых милиционеров.
Почтеннейшие отцы охотно разъяснили, что милиционеров выделяют из своей среды домовладельцы и что оружия им никакого не понадобится, так как был манифест. А вот значок милицейский нужен непременно.
— И над чем вы только голову ломаете, господа! — искренне удивился Пятницкий. — Значок для милиционеров!.. Никто еще не отменил ни полиции, ни казаков. И если мы теперь же не вооружим рабочих через их революционные организации, то можем оказаться в великом проигрыше.
Кто-то поддержал Пятницкого. Но «отцы города» и слышать ничего не желали.
Поняв, что здесь ничего не добьешься, Пятницкий пошел на явку к Гусеву, чтобы обсудить создавшееся положение. Там-то он и узнал, что начался еврейский погром. По поручению комитета Пятницкий помчался на Молдаванку. Быстро сориентировавшись, он организовал небольшой отряд самозащиты и повел его против громил.
Было ясно, что погромщики действуют с полного согласия военных властей.
Погром, еще невиданный по масштабам, продолжался трое суток. В эти страшные для Одессы дни на улицах города все время происходили схватки между отрядами самообороны, созданными Федеративным комитетом всех революционных организаций, и охранявшей погромщиков полицией, казаками, драгунами и пехотинцами. Силы оказались явно неравными. Несмотря на мужество и отвагу, отряды самообороны вынуждены были отступать, неся весьма ощутительные потери. Ночью, на второй день погрома, Федеративный комитет дал указание прекратить вооруженную борьбу — насчитывались уже сотни убитых и раненых, а силы следовало беречь.
В конце третьего дня погрома администрация университета получила ультиматум от военных властей — немедленно очистить его помещение от находящихся там революционных организаций.
Ультиматум пришлось принять. Ведь в противном случае в здание университета были бы введены войска и могла бы произойти кровавая расправа. Все оружие, которым располагали революционные организации, удалось благополучно вынести.
Погром окончился, но патрули солдат под руководством полиции продолжали бесчинства: задерживали, обыскивали и под сурдинку прямо грабили жителей Одессы.
Несколько раз Пятницкий просто чудом избежал крупных неприятностей. Как-то он зашел к своим друзьям, живущим в доме на углу Екатерининской и Успенской улиц. Сидели, разговаривали о происшедших событиях, как вдруг зазвенели стекла окон. С улицы стреляли по дому. Пули провертели дырки в противоположной стене, к счастью высоко, почти под самым потолком. Через несколько минут дом был оцеплен солдатами и городовыми, и напротив него даже установили легкое орудие. Ворвавшиеся в квартиру офицеры и полицейские утверждали, что именно из нее было сделано несколько выстрелов по патрулю солдат, проходившему по Успенской. И хотя в конце концов удалось доказать, что окна уже замазаны на зиму, а стреляя из форточки, можно попасть только в окна третьего этажа дома, находившегося напротив, обыск «на всякий случай», больше похожий на погром, а затем и допрос с пристрастием всех живущих в доме продолжался до позднего вечера. И Пятницкий, в этом доме не живший, да еще вооруженный револьвером, мог стать жертвой банды карателей. Ему удалось спрятаться за распахнутой дверью и неподвижно, сдерживая дыхание, долго простоять за ней. Он чувствовал себя словно в мышеловке. А между тем страшная тревога за судьбу товарищей, работавших в нелегальной типографии ЦК, которая находилась в задней комнате ящичной мастерской в первом этаже этого же дома, сжимала сердце. Предупредить товарищей… Ведь если каратели обнаружат типографию, всех, кого там застанут, они перестреляют на месте. Как же быть? Но выскочить из-за двери он не мог. Комната и коридор буквально битком набиты городовыми и солдатами. Чуть успокаивало, что после первого залпа по окнам выстрелов больше не слышалось. И все же что там происходит?
Только утром Пятницкий смог выйти на улицу и заглянуть в мастерскую. Оказывается, полный порядок. В ящичную мастерскую даже не заглянули, так как под подозрение попали только второй и третий этажи.
На первом после погрома расширенном собрании Одесского комитета партии обсуждались важнейшие организационные вопросы. Наступала пора, когда следовало перейти к построению всей организации на выборных началах.
Пятницкий подробно рассказал собравшимся о том, как построены местные организации германской социал-демократической партии. Начался оживленный обмен мнениями. Германский опыт вряд ли можно использовать. Большевики не верили в свободы, обещанные царским манифестом, и твердо решили официально не легализовать свою организацию. Встал на повестку дня и еще один вопрос первостепенной важности. Из Питера приехал уполномоченный ЦК Лева (Владимиров). Он при полной поддержке прибывшего в Одессу еще до погрома большевика Барона (Эдуарда Эссена) категорически поставил вопрос о необходимости немедленного объединения с меньшевиками. Оба эти товарища требовали от одесских большевиков осуществить такое объединение, не дожидаясь директивы ЦК. И надо признать, что предложение их получило самую горячую поддержку среди большинства членов партии, как большевиков, так и меньшевиков. И это понятно! Кипучие события 1905 года как бы преподали наглядный урок, раскрыв первопричину слабости революционного движения в России. Оно ведь представляло собой многочисленные ручейки, иногда сливавшиеся, но чаще бегущие в разных направлениях. А нужно было, чтобы ручейки эти соединились в единый полноводный поток… Руководители Одесского комитета большевиков Гусев, Шотман, Пятницкий оказались в очень сложном двойственном положении. С одной стороны, они были решительно против самостийного объединения, без ведома и согласия ЦК. С другой стороны, отлично зная настроения низов, они понимали, что при решении вопроса неотвратимо окажутся в меньшинстве и, следовательно, могут быть отброшены на обочину событий… Вот и пришлось им помимо собственного желания заняться выработкой условий объединения. Иначе инициатива могла бы оказаться в руках у руководства меньшевиков.