Она глядела туда, где свет закатный густел опасно,Где все вокруг говорило «нет» и я это видел ясно.Всегда со школьных до взрослых лет, распивочно и на вынос,Мне все вокруг говорило «нет», стараясь, чтоб я не вырос,Сошел с ума от избытка чувств, состарился на приколе –Поскольку если осуществлюсь, я сделать могу такое,Что этот пригород и шалман, и прочая яйцекладкаПо местным выбеленным холмам раскатятся без остатка.Мне все вокруг говорило «нет» по ясной для всех причине,И все просили вернуть билет, хоть сами его вручили.Она ж, как прежде, была тверда, упряма, необорима,Ее лицо повторяло «да», а море «нет» говорило,Швыряясь брызгами на дома, твердя свои причитанья, –И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья.
Вдали маяк мигал на мысу – двулико, неодинако,И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака,И снова падал в морской прогал, у тьмы отбирая выдел.Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел.Он гас – тогда ты была моя; включался – и ты другая.Мигают Сириус, Бог, маяк – лишь смерть глядит, не мигая.«Сюда, измотанные суда, напуганные герои!» –И он говорил им то «нет», то «да». Но важно было второе.
«Отними у слепого старца собаку-поводыря…»
Отними у слепого старца собаку-поводыря,У окраинного переулка – свет последнего фонаря,Отними у последних последнее, попросту говоря,Ни мольбы не слушая, ни обета,У окруженного капитана – его маневр,У прожженного графомана – его шедевр,И тогда, может быть, мы не будем больше терпетьВсе это.
Если хочешь нового мира – отважной большой семьи,Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,Отмени снисхождение, вычти семь из семи,Отними (была такая конфета)У отшельников – их актинии, у монахов – их ектеньи,Отними у них то, за что так цепляются все они,Чтобы только и дальше терпетьВсе это.
Как-то много стало всего – не видать основ.Все вцепились в своих домашних волов, ослов,Подставляют гузно и терпят дружно,Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар,«Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар»,Что исполнилось даже полней, чем нужно.
С этой просьбой нет проволочек: скупой уютОтбирают куда охотнее, чем дают,Но в конце туннеля, в конце ли света –В городе разоренном вербуют девок для комполка,Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,И все продолжают терпетьВсе это.
Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,Отмудохан дедами по самое не могу,Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,Мог сказать старшине палаты – подите вы, мол, –Но когда к нему, полутрупу, направились два дедаИ сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, –Чего б вы думали, встал и вымыл.
Неужели, когда уже отняты суть и честьИ осталась лишь дребезжащая, словно жесть,Сухая, как корка, стертая, как монета,Вот эта жизнь, безропотна и длинна,Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,Чтобы все они перестали терпетьВсе это?
«Перед каждой весной с пестротой ее витражовой…»
Перед каждой весной с пестротой ее витражовой,Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовой,И в начале осеннего дня с тревожной его изжогой,Да чего там – в начале каждого дняЯ себя чувствую словно в конце болезни тяжелой,В которой ни шанса не было у меня.
Мне хочется отдышаться.В ушах невнятная болтовня.Ни шанса, я говорю, ни шанса.Максимум полтора.В воздухе за окном тревога и сладость.Покачиваясь, вышагиваю по двору.Я чувствую жадность.За ней я чувствую слабость.Я чувствую силу, которую завтра я наберу.
Воздух волен.Статус неопределен.Чем я был болен?Должно быть, небытием.
Прошлое помнится как из книжки.Последние дни – вообще провал.Встречные без особой любви говорят мне «Ишь ты».Лучше бы я, вероятно, не выживал.Не то что я лишний.Не то чтобы злобой личнойТомился тот, а тайной виной – иной:Так было логичней.Так было бы элегичней.Теперь вообще непонятно, как быть со мной.