Но не зови меня брататься, визави,Не нам пожатьем пачкать руки.Казалось бы, теперь, когда у нас в кровиБезверия, стыда и скукиНе меньше, чем допрежь – надежды и виныИ больше, чем гемоглобина,Казалось бы, теперь, когда мы все равны, –Мне все еще не все едино.
Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал,Я ока требую за око.Я все еще люблю булатный мой кинжал,Наследье бранного Востока.Когда прощенье всем, подряд, наперечет,До распоследнего солдата, –Ты все-таки не я, хотя и я не тот,Каким ты знал меня когда-то.
Гарь, ночь без времени, ущербная луна,Среди миров гремит посуда,А я стою один, и ненависть однаЕще жива во мне покуда.В тоске безумия, в бессилье немоты,В круженье морока и бреда –Ты все еще не я, я все еще не ты.И в этом вся моя победа.
«Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев…»
Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,за холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.
Любовь не девается никуда, а только меняет знак,Делаясь суммой гнева, стыда, и мысли, что ты слизняк.Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).
Я полагаю, что нас любя, как пасечник любит пчел,Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел –Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.
А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.
Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,Что мне, последнему из шутов, необходима ты?И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.
Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров, –Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.
Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…Сжалься над миром, с которым я буду квитаться заЛипкую муть твоего вранья и за твои глаза!
Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.
* * *
…Но образ России трехслоен(Обычай химер!),И это не волхв и не воин,А вот, например.
Представим не крупный, не мелкий,А средней рукиКупеческий город на стрелкеРеки и Реки.
Пейзаж его строгий и слезный –Хоть гни, хоть ломай.Не раз его вырезал ГрозныйИ выжег Мамай.
Менял он названия дважды –Туда и сюда.А климат по-прежнему влажный:Вода и вода.
Теперь он живет в запустенье,Что год – то пустей:Засохшая ветка на стеблеТорговых путей.
Зимою там горы сугробовИ прочих проблем.И книжная лавка для снобовВ них тонет совсем.
Там много сгоревших строений,Больших пустырей,Бессмысленных злобных старений –Что год, то старей.
От мала, увы, до велика,Чтоб Бога бесить,Там два предсказуемых ликаУмеют носить:
Безвыходной кроткой печалиИ дикости злой.Они, как сказал я в начале, –Поверхностный слой.
Но девушка с местных окраинС прозрачным лицом,Чей облик как будто изваянАнтичным резцом,
Собой искупает с избыткомИсторию всю –С пристрастьем к пожарам, и пыткам,И слезным сю-сю.
Красавица, миру на диво, –Сказал бы поэт,Который тут прожил тоскливоЧетырнадцать лет.
Все знает она, все умеет,И кротко глядит.И в лавке для снобов имеетБессрочный кредит.
И все эти взятья Казаней,Иван и орда,Недавняя смена названийТуда и сюда.
Метания спившихся ссыльных,Дворы и белье –В каких-то последних усильяхРодили ее.