Каждый час отменяется новое запрещенье –Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень,Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье,Щебета прибавляется что ни день.Жальше всего, конечно, тех, кто не дожил,Не пережил январскую Колыму:Так и ушли в сознанье, что мир не долженИм ничего, а только они ему.Небо становится нежно, дыханье влажно,Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу.Оказывается, все это было можно.Через пару месяцев окажется, что нельзя.
Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря:Звезды в окне, зелень и лазурит,Шепот, кочевья, бормочущие деревья,Все шелестит, целуется, говорит.Мир обрастает словами, надеждами, именами,Избытками и уступками, забывшимися в зиме.Все не могу понять, на кого меня обменяли,И можно ли в этом участвовать, не погубив реноме.
«Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста…»
Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста,Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста.И когда сирень перевешивается через дедовский палисад,То к счастью всегда примешивается страшнейшая из досад:А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыдаНа самом деле не надо, а надо чтоб как тогда –Когда без всякой сирени, свирели и вешних водПо норам своим сидели и думали «вот-вот-вот»?Ведь тесную эту норку, погреб или чердак,Так просто принять за норму, когда она долго так.Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх.В набор любых околесиц поверишь в таких местах.Чтобы заплакать от счастья при виде тебя, какая ты есть,Хватило бы тысячи прочих лиц, а их миллиардов шесть.И когда окно занавешивается, и другие мне не видны –То к счастью всегда примешивается тоска и чувство вины,Как будто при виде райского кубка мне кто-то крикнул: «Не пей».Ты скажешь, что это острей, голубка, а я считаю – тупей.На три минуты покинув дом – всегда во имя тщеты, –Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты.Что за всеобщее торжество, что за железный смех!Было бы нас хоть двое на сто – а нас ведь двое на всех.
Да и чтобы заплакать от счастья при мысли, что вот она – жизнь моя, –На свете могло быть, честное слово, поменьше небытия,А то когда я с ним себя сравниваю, вперившись в окоем,Мне кажется слишком странным настаивать на своем.
«Степей свалявшаяся шкура…»
Степей свалявшаяся шкура,Пейзаж нечесаного пса.Выходишь ради перекура,Пока автобус полчасаСтоит в каком-нибудь Безводске,И смотришь, как висят вдалиКрутые облачные клецки,Недвижные, как у Дали,Да клочья травки по курганамЗа жизнь воюют со средойМеж раскаленным ДжезказганомИ выжженной Карагандой.
Вот так и жить, как эта щетка –Сухая, жесткая трава,Колючей проволоки тетка.Она жива и тем права.Мне этот пафос выживанья,Приспособленья и труда –Как безвоздушные названья:Темрюк, Кенгир, Караганда.Где выжиданьем, где напором,Где – замиреньями с врагом,Но выжить в климате, в которомВсе манит сдохнуть; где кругом –Сайгаки, юрты, каракурты,Чуреки, чуньки, чубуки,Солончаки, чингиз-манкурты,Бондарчуки, корнейчуки,Покрышки, мусорные кучи,Избыток слов на че- и чу-,Все добродетели ползучиИ все не так, как я хочу.
И жизнь свелась к одноколейкеИ пересохла, как Арал,Как если б кто-то по копейкеТвои надежды отбиралИ сокращал словарь по слогу,Зудя назойливо в мозгу:– А этак можешь? – Слава Богу…– А если так? – И так могу…И вот ты жив, жестоковыйный,Прошедший сечу и полон,Огрызок Божий, брат ковыльный,Истоптан, выжжен, пропылен,Сухой остаток, кость баранья,Что тащит через толщу летОдин инстинкт неумиранья!И что б тебе вернуть билет,Когда пожизненная пытка –Равнина, пустошь, суховей –Еще не тронула избыткаБлаженной влажности твоей?
Изгнанники небесных родин,Заложники чужой вины!Любой наш выбор несвободен,А значит, все пути равны,И уж не знаю, как в Коране,А на Исусовом судеРавно – что выжить в Джезказгане,Что умереть в Караганде.