У наших, на «Утке», головы тоже работали не вхолостую. Физик все раскидывал умом-разумом, как по приезде взяться за новую серию опытов, набрасывал какие-то схемы, писал и вычислял. Историк говорил, что он «все начисто вымел из башки», что он-де «только отдыхает». Однако и он немало передумал дум о своей монографии и заносил в толстую клеенчатую тетрадь не только путевые впечатления… Вот почему, когда я говорю о творческом нашем накале, в этом нет иронии.
И еще одно — о причудах в творчестве. Вспомните, скажем, Бальзака, который, чтоб забыть о времени, работал при свечах даже днем; Пушкин любил. писать в постели, а Гоголь и Хемингуэй — стоя. Куприну хорошо работалось, если он сидел неудобно — «бочком приткнувшись»; Маяковский «вышагивал» стихи, а Хикмет охотней всего творил на кухне, когда рядом что-то кипело и жарилось.
Наш Лирик обычно священнодействовал на носу «Утки». Он садился спиной к нам, набрасывал независимо от погоды на плечи пиджак, нахлобучивал на буйные кудри картуз, надевал дымчатые очки — точно отгораживался от мира, — после чего, согнувшись в три погибели над блокнотом, начинал свой «намаз», длившийся иногда по нескольку часов кряду. «Утка» на все это время лишалась гребца; роль впередсмотрящего Лирику тоже нельзя было доверить: хоть глаза его и были провидчески устремлены вперед, но видели они совсем не то, что имело отношение к фарватеру…
Он писал, черкал и тут же рвал написанное. Со злостью. На мелкие клочки. И бросал за борт. Бумажки мелькали в воздухе, как снежинки. И опускались на воду.
Историк с Физиком не считали Лирика ни спекулянтом, ни лодырем. «Захотелось творить — полезай в свой кабинет, твори!» — говорили они ему. Но и удовлетвориться ролью сторонних наблюдателей они тоже не могли. Поэтому время от времени они вторгались в творческую лабораторию своего поэта.
Вот как это происходило.
…Отвернувшись в тот час от мира, то есть от Историка и Физика, Лирик какое-то время безмолвствовал. Его вдруг ставшая сутулой спина мрачно горбилась на фоне мрачноватых береговых пейзажей (Солнце было за тучами.) Вскоре послышалось легкое не то гудение с хрипотцой, не то мычание; все это пока что было лишено как ритма, так и других атрибутов стиха. Постепенно в гудении начали появляться еле уловимые, еще нечленораздельные, но уже как будто бы человеческие звуки: «бу-бу-бу…»
Физик, понимавший секреты поэтического ремесла, сочувственно прокомментировал вполголоса:
— Да, знаете: фразу — заразу — не сделаешь сразу!..
Прошло еще несколько минут, и в занудливо-монотонном «бубуканье» Лирика начал прослушиваться ритм. Поднатужившись, уже можно было различить слоги, обрывки слов, а затем и сами слова. Слов становилось все больше, они все гуще населяли ритмическое теперь гудение, все длиннее протягивалась прихотливая ниточка смысла; наметились контуры строфы.
Еще усилие — и строфа завершена:
Взбредет же человеку фантазия в знойный, хоть и бессолнечный, августовский день воспевать январскую стужу!
Лирик в эти минуты казался нам как бы окруженным хрустальным куполом. Несмотря на всю простоту отношений, мы не имели права туда врываться. Но и не ворваться тоже было нельзя: стихотворец наш, того гляди, собьется с дороги. Поэтому-то Физик, словно бы для одного только Историка (и словно бы не о стихах-то и речь у них), обронил деликатно-иронически:
— В мороз, между прочим, низких облаков не бывает.
Лирик, не меняя ни позы, ни песенной своей интонации, проскандировал в ответ:
— Сам знаю… ладно… все знаю сам…
Некоторое время, Физик греб молча, Историк молча рулил.
Когда «проклюнулась» новая строка, Лирик проскандировал ее несмело, тише, чем предыдущие, точно выносил на суд общественности: