Лас засыпала с мыслью о нем, и он снился ей почти каждую ночь. Будто его руки гладят ее по голове и по плечам, его губы невесомо целуют, а голос шепчет что-то нежное, что она, к сожалению, запомнить была не в силах. Несколько раз ей казалось, что это не сон, и она с усилием заставляла себя проснуться, но ласкающая рука ускользала, как и губы, и более не был слышен голос. Ласси просыпалась в полном одиночестве и темноте, которую лишь немного рассеивал лунный свет, а когда засыпала снова, ни голос, ни поцелуи, ни поглаживания ей больше не снились.
— За такой же отличный результат новых кампаний! — предлагали новый тост подруги.
— И чтобы беды обходили наш приют стороной! — добавляла предусмотрительная Фанни.
— Именно так! — хором соглашались остальные. За прошедшие две недели приют едва успел успокоиться от потрясений связанных с похищениями детей. А ведь им еще повезло: детей нашли здоровыми и невредимыми, похитители были пойманы и арестованы. А что было бы, если те не оставляли бы детей где придется, а избавлялись как от ненужных свидетелей? Ласси было страшно об этом даже думать. В каком-то непонятном даже для нее самой порыве она попросила отца о снисхождении для арестованных заговорщиков, на что ее вежливо попросили не беспокоить свою лучистую головку не своим делом. Попросил, разумеется, отец (после той просьбы Лас с ним до самого указа совсем не разговаривала). Его секретарь перед нею больше не мелькал. Обиделся. Она все-таки ему сказала — Ласси всегда предпочитала честность — что замуж за него никогда не пойдет. И с тех пор в особняке своего начальника тот почти не показывался. Казалось, теперь Лас могла вздохнуть спокойно. Но нет! Вместо него появились сразу шестеро (или семеро?). Лас никак не удавалась их пересчитать. Племянник пансионной подруги бабушки, Вирен Дальдан, внук давно переехавшей в Даллию подруги юности бабушки, Сорель Брант, сын приятельницы еще одной давней подруги бабушки, Картен Краст, и еще несколько, чьих имен девушка еще не успела запомнить. Они являлись на каждый вечер, постоянно мелькали поблизости, делали дежурные комплименты, задавали пустые вопросы, глупо шутили и крайне раздражали. К тому же, некоторые из них повадились сопровождать Лас и ее бабушку на балы и вечера, терзая слух плоскими шутками, глаза яркими костюмами, а обоняние невозможно скверной туалетной водой. Ласси даже дала себе зарок, что если вдруг когда-нибудь у нее все-таки будут дети, она ни за что на свете не позволит им досаждать семьям своих подруг. Из-за этого Ласси возвращалась из приюта домой как на каторгу, и, наверное, не возвращалась бы вовсе или совсем поздно, если бы не Гаррет. Тот не роптал и преспокойно ждал ее до восьми или девяти вечера, отчего девушка чувствовала себя по-настоящему виноватой. Она попробовала один раз заикнуться о том, что могла бы доехать до дому на извозчике, но получила такую отповедь, что более эту тему не поднимала.
Хорошее настроение, несмотря на выпитый сидр, быстро закончилось, стоило подъехать к дому. Тем более что уже издалека Ласси увидела множество колясок, столпившихся у подъезда. Своими стараниями бабушка все-таки заставит ее скоро сбежать из дому, невольно подумала она.
— Не к парадному, Гаррет, — попросила девушка, как только экипаж проехал за ворота, решив, что если удастся пробраться в дом незамеченной, то она переступит через нормы приличий и сразу же скроется в своей комнате. Слугам она показываться на глаза тоже не хотела — единственным исключением стала бы Грета — поэтому к черному входу она тоже не подъехала, а кралась к тому пешком, стараясь придерживаться неосвещенной части парка. Гравий на дорожках нещадно скрипел, поэтому девушка ступала сбоку по траве и немедленно замерла, когда услышала характерное поскрипывание, а затем и голоса.