- Они все разные, но не думаю, чтобы кого-нибудь из них умилил вид мужчины с приспущенными брюками.
- Расскажите о них. Ведь ваш дядя, если я правильно запомнила, уехал из России еще до революции? Он прожил интересную жизнь?
- Ему пришлось пройти через все возможные испытания, что способны выпасть на долю юноши. Людмила Григорьевна, у вас есть сын?
- Да.
- Сколько ему лет?
- Семнадцать.
- Уверен, он домашний, воспитанный юноша. Представьте — он вынужден бежать из родного дома в чужую страну, и сразу же попадает в безжалостные жернова жизни.
Наум рассказывал, поначалу повторяя слова и выражения Давида, но в какой-то момент почувствовал, что это он сам опускает истертые в кровь ладони в бак с холодной водой, он сам перегнулся через борт судна с мыслью, что избавление от всех страданий там, в ночной черноте перекатывающихся маслянистых волн, это он не в состоянии удержаться на ногах от слабости и на коленях драит палубу… И нет конца и края полубессознательным дням и ночам, и нет места во всем теле, куда бы ни проникла боль!
И это он, Наум, однажды утром почувствовал запах моря, различил лица моряков, понял, что голоден, и даже готов проглотить пару ложек дурно пахнущей каши. Его еще тошнило и шатало от качки и слабости, и вахта длилась целую вечность, но ночью уже был сон, настоящий сон, а не беспамятство: жизнь возвращалась.
Людмила Григорьевна слушала, не отрываясь от глаз Наума.
- Вы сейчас там, на море, и еще далеко от Лондона; настолько близки вашему сердцу эти далекие события? Почему?
- Здесь нет однозначного ответа. Давид оставался членом нашей семьи — жил в наших делах, в буднях и праздниках. Моя юношеская фантазия рисовала историю его жизни, и теперь, зная правду, должен сказать, что порой был недалек от истины.
— Способны так глубоко погружаться в ситуацию или это логическое построение? Вы сильно побледнели!
- Нет, логика здесь ни при чем. Вероятно, соавтор моих фантазий — Джек Лондон, но это не главное. Если человек близок мне и ситуация критическая, острая — мое воображение сужается, заостряется как отточенный карандаш, на одной точке, на одном событии. Это очень трудно морально и физически.
- И сейчас тоже?
- Несколько минут, и я приду в норму. Расскажите о себе.
- Особо рассказывать нечего: муж-военный, проверенный, что позволяет мне выезжать за рубеж. Сын оканчивает школу, и встает проблема поступления в институт.
- Какие у него интересы?
- Особо никаких. Будет поступать куда сможет, точнее, куда смогут родители.
- А какие интересы у вас? Чем живете?
- Если живу и существую синонимы, то живу работой, домом, иногда — театром, гостями. Полный комплект обязанностей при минимуме прав.
- Есть у вас друг?
- Ваша прямолинейность граничит с бестактностью. Был.
- Воспользуюсь тем, что уже раскритикован за бестактность, и спрошу: вы переживаете, что он в прошлом?
- Уже нет, но было такое. Хотя, уже на холодную голову, понимаю — игра не стоила свеч.
Зал ресторана почти совсем опустел; пианист импровизировал на темы Эллингтона, периодически возвращаясь к «Каравану», официант, стоя на приличном расстоянии, не скрывал желания избавиться от клиентов.
Прощаясь возле своего дома, Людмила Григорьевна поблагодарила за приятную встречу.
- Скажите, сестричка, этот вечер сблизил нас?
- Стало теплее. Но если вы снова надолго пропадете, боюсь, вновь похолодает.
Дома, на кухонном столе, лежала записка от Роберта: «Мы должны быть завтра в «Одессе» до наступления субботы, иначе. Выехать надо не позднее двух-трех часов пополудни. Беверли завтра с утра с вами».
Она приехала рано утром, еще до восьми часов: серое, уставшее лицо, и мешки под глазами.
- Извините, что так рано — мне нужно было уйти из дома.
- Все в порядке. — Наум, прикрываясь одеялом, отступал в ванную комнату. — Сейчас приведу себя в порядок, и будем завтракать.
Сквозь шум воды из кухни доносились голоса брата и сестры. Слова неразличимы, но в интонациях Беверли проскальзывали истеричные нотки, и, когда Наум вернулся на кухню, глаза ее еще больше покраснели и припухли от слез. Завтракали традиционной яичницей с беконом при полном молчании.