— Да кто же мать разберет-то? — вздохнул Влад. — Вот она молчит, а, кажется, знает что-то, чего не знает никто. А что за договор, кстати?
— Да наш с Германией двадцать шестого года, — кивнул я. — Только наши Гитлера послали с его продлением куда подальше. Нечего лить на нас помои и думать, что мы договор ему продлим.
Я почувствовал как выпадает карандаш. Письмо было помечено двадцать шестым годом. И отец пишет про поездку в Берлин… И мать Влада, выходит, знала про все это больше меня и моей мамы? Да почему? Кто она такая, в конце концов, эта Елена Андреевна? Сходить бы к ней, как к отцу Насти, да нельзя. Письмо мы ведь нелегально достали.
— Влад… — я закончил переписывать письмо. — Мне нужно встретиться с твоей мамой!
Миронов смотрел на меня с изумлением. Затем неуверенно взял у меня письмо отца.
— Да встретиться можно… — робко проговорил он. — Только тогда ты меня выдашь…
— Вообще-то да… — вздохнул я. — А если… Если… Придумать что-то другое?
— Другое? — недоумевал Влад, ловя грудью влажный осенний воздух.
— Ну… Я как-то случайно узнал, что твоя мать знала моего отца…
— Не годится… Враз просечет… — вздохнул Влад. — И тогда мне не жить.
Я посмотрел на потемневшую осеннюю землю. Одна мысль не давала мне покоя. «Главное, прошу Вас, ни в чем не доверяйте Вере — это очень опасный человек». Вера? Наша Вера Сергеевна? Нет вряд ли. Мало ли на свете Вер… А вдруг все же она? Я посмотрел на следующую аллею, лихорадочно думая о том, как мне все-таки встретится с таинственной мамой Влада.
====== Глава 11 ======
Алексей
Правду о деле Екатерины Ивановой, столь волновавшего тогда наш класс, я узнал много позже. Оно было инспирировано самим председателем ОГПУ Генрихом Ягодой в рамках политики чистки нашей парторганизации. Сталин не раз открыто выражал недовольство, что Киров пригрел в Ленинграде бывших оппозиционеров, прежде всего сторонников Зиновьева. Сталин волновался, что в Ленинграде возникает мощный оппозиционный Кремлю центр. Еще больше Сталин опасался сближения Кирова с Орджоникидзе и Рудзутаком — того самого, которого Ленин прочил на его место генсека партии. Они втроем вполне могли объединить остатки «новой оппозиции» на предстоящем в январе тридцать четвертого года XVII съезде. Дело Иванова, бывшего крупного чиновника ВЦСПС, было связано с его бывшими начальниками — Сокольниковым и Зиноьевым. Поэтому ни Вышинский, ни Ягода никогда бы не выпустили просто так Екатерину Иванову.
Все началось с некоего Станислава Никольского — сотрудника аппарата ленинградского отделения ОГПУ. Ценральный аппарат ОГПУ во главе с Ягодой находился в сложных отношениях с руководителем ленинградского отделения ОГПУ Филиппом Медведем. Тот во всем поддерживал Кирова, и у Сталина возникали опасения, что в Ленинграде зреет мощный неподконтрольный Кремлю оппозиционный центр. Никольский был «человеком Москвы», призванным негласно наблюдать за Медведем. Его непосредственным координатором стал начальник Секретно-политического отдела ОГПУ Григорий Молчанов.
История с Ларисой Ивановой была в самом деле глупым недоразумением: подруга донесла в учительскую, что она поддерживает оппозицию XI съезда. Скандал был выгоден кое-кому в школе: примерно показать, как бдительно наша комсомольская организация стоит на страже партийных решений. Однако секретарь райкома комсомола Варевская сразу сообщила о политическом деле Ларисы Ивановой следователю ОГПУ Василию Шухмину, а тот — Никольскому. Последний немедленно доложил о политическом деле дочери бывшего высокопоставленного сотрудника ВЦСПС Иванова в центральный аппарат ОГПУ. Делом заинтересовался Молчанов и сразу поручил Никольскому взять на усиленный контроль Ивановых, после чего вся их семья попала «под колпак». Кое-что (хотя и без подробностей) об этом слышала Волошина, что и побуждало ее бесконечно нападать на Мишку.
За полгода проверки на Ивановых накопали серьезный компромат. Находясь в Великобритании, отец Мишки несколько раз ляпнул, что она может сотрудничать с СССР против поднимавшейся Германии. Это шло вразрез с нашей тогдашней официальной линией: Германия считалась ближайшим партнером, а Великобритания — главным врагом, угрожающим войной. Ивановых видели в театре и на вернисаже с неким Крисом О’Ниллом, которого наши органы подозревали в шпионаже. Екатерина, кроме того, имела неосторожность попить кофе с этим О’Ниллом на вернисаже: в то время на контакты с иностранцами смотрели еще сквозь пальцы. Теперь донесение об этой истории легло на стол Молчанову, а за ним и самому руководителю ОГПУ Генриху Ягоде.
Ягода увидел в этом деле двойную выгоду. С одной стороны, отрудничество Екатерины Ивановой с англичанами бросало тень на непосредственного начальника Иванова — бывшего наркома Сокольникова, а через него давало выход и на самого Зиновьего. С другой стороны, дело Ивановой могло стать и заделом в борьбе против Кирова: кого, мол, он пригрел в Ленинградской парторганизации? Последнее было особенно важно накануне предстоящего XVII съезда, где Сталин опасался появления оппозиции в лице объединенного блока Кирова, Орджоникидзе и Рудзутака — Ягода не упустил возможности нанести удар за два месяца до съезда, арестовав Екатерину Иванову и дав ход ее делу. Теперь Киров, по расчету Ягоды, стал бы более осторожен на съезде, имея такую болевую точку в Ленинграде.
Киров попросил своего заместителя Аметистова срочно связаться с Медведем и узнать, что происходит и почему информация об аресте жены Иванова получила огласку. Медведь ответил, что «дело — табак»: Иванову подозревают не в оппозиции, а в контактах с английскими спецслужбами, и компромат на нее весьма серьезный. Молчанов сообщил Медведю, что огласка в прессе — часть хода для англичан. Наверное, Аметистов ляпнул об этом жене, а Ира, их единственная любимая дочь, слышала что-то за ужином. Именно поэтому Ирка держалась так непримиримо и даже нагло. Но это все я узнал много позже…
Ира, конечно, хотела, как лучше — бороться с врагами революции, но крепко перегнула палку с этим «пионерским судом». Зато выходки изнеженной Ирки неожиданно совпали с большой политикой. Волошина, державшая связь с помощником Никольского, всячески поддерживала идею Ирки огранизовать товарищеский суд над Мишкой или заставить его отречься от взглядов родителей на общей линейке. То и другое было на руку Никольскому, которому действия Ирки позволяли взять на заметку и Мишку, и, главное, его отца. Поэтому в данному случае на стороне Иры оказалось почти все школьное руководство.
Никольский видел в действиях Иры большой потенциал. Во-первых, дочь Аметистова, заместителя Кирова, нападала на Мишку, видного сына члена «Новой оппозиции». Это само по себе затрудняло Кирову контакты с бывшими членами «новой оппозиции», вбивало между ними клин. (По логике: как доверять Аметистову, если его дочь — главный борец с сыном того самого опального Иванова?). Во-вторых, молчание Мишки создавало перспективы захода на его отца и снова на Лариску, позволяя возобновить дело о ее «антисоветской деятельности». Молчанов требовал от Никольского конкретных результатов. И Ирка, сама не ведая того, могла их дать Никольскому.
Я не знаю точно, была ли на самом деле виновной мать Мишки. Молчанов мало верил в виновность или невиновность отдельных лиц — он верил в правильность или неправильность версии. Бывший оппозиционер Иванов и его жена наверняка были обижены на власть. В Англии они вступили в контакт с людьми, связанными с их спецслужбами. Дочь Иванова Лариса поддержала оппозицию XI съезда, за что ее исключили из комсомола. Было ли это случайностями? В логике Молчанова —не могло и не было. Открывалось перспективное дело, которое вело к бывшему наркому Сокольникову: ведт он, по логике Молчанова, тоже не случайно поддерживал Ивановных. Поэтому я снова и снова вспоминаю испуганное лицо моей жены и ее детский крик: «Ты откуда знаешь, что там, собственно, было с этим съездом?»