— Угу… — пробормотал я, чувствуя вкусный запах жареного мяса с фасолью.
— Вот и «угу»…
Взяв пальто, мама со вздохом осмотрела его и понесла в ванную. Зимой она ходила по дому в старом французском наряде, который ей передал мой дедушка: в теплых серых брюках и голубой кофте с длинным рукавом.
— А у тебя все хорошо? На работе? — спросил я, садясь за наш желтый шлифованный стол. Меня удивила легкая мамина задумчивость, словно она мыслями находилась где-то в другом месте.
— Да так… По-разному… — раздался мамин голос.
— Что-то случилось?
Мама посмотрела на меня, а затем подошла к маленькому шкафу. Не знаю почему, но сейчас она показалась мне очень слабой.
— Так, ерунда… — Мы незаметно для себя перешли на французский.
— На работе неприятности? — спросил я
— Ну так… У нас новый замдиректора — Князев. Редкий хам и неприятный человек. — В голосе мамы звучала грусть и легкая надтреснутость. — Просто неприятный.
— Ты с ним столкнулась? — я прищурился. — По грустному взгляду я понимал, что произошло что-то неприятное.
— Не столкнулась, а так… — поморщилась мама. — Он пришел в отдел и стал на меня кричать: «Где у вас словарь?» Я говорю, что мне он не нужен. Этот Князев так нагло посмотрел на меня и сказал: «Вы понимаете, что это незаконно! Завтра же исправить!» И смотрел на меня, словно он один мой начальник… — голос мамы почему-то дрогнул.
Я ничего не говорил, смотря на маму. Сейчас ее строгость и требовательность куда-то исчезли, а она стала слабой девочкой.
— А у нас тоже есть Князева в классе… — протянул я.
— Гадко, что он кричал на меня при других сотрудниках. Словно я виновата… — голос мамы дрогнул: она словно не обращала внимания на мои слова. — Словно я плохо работаю… Противно…
Я с ужасом подумал, что она сейчас может всхлипнуть,
— Набить бы рожу этому Князеву! — сказал я убежденно уже по-русски. — Кулаком в нос, и чтобы кровь по лицу текла.
— Алексей! — вдруг крикнула мама. — Я запрещаю тебе говорить такие веши. Как хулиган какой-то растет!
Я зафырчал и ушел в комнату. Мама, похоже, тоже была не в настроении, чтобы болтать со мной вечером. Она села работать, а я, сделав уроки, достал книжку про англо-голландские войны и сел читать про отважного адмирала де Рюйтера, который колотил надменный английский флот в пух и прах. На обложке были нарисованы фрегаты, сражавшиеся в на светло-зеленых волнах холодного Северного моря.
Где-то недалеко тикали часы. Слушая их стук, меня почему-то преследовало чувство, что в нашем доме поселилась тревога. Только вот из-за чего, я понять не мог. И от того, что тревога была мне не понятна, на душе появилось противное чувство злости, словно мне хотелось ударить кого-то большого и злого — точно также, как де Рюйтер рвал в клочья паруса вражески кораблей. Только вот кого и как это сделать, я точно не знал.
Настя
В январе партийный съезд в самом деле стал нашим главным уроком. Мы с гордостью рассматривали передовицу «Правды» с тусклыми кремлевскими залами и Сталиным, выступавшим за трибуной. Международные дела вдруг отошли на второй план. На время проведения съезда политинформацию стали вести комсомольцы из десятых классов: у нас выступал белокурый Василий Кошкин. Собственно говоря, выступлением это было назвать трудно: мы читали передовицу в «Правде» со сталинскими словами, а Кошкин, скучая, растолковывал нам отдельные ее положения. «Если на Пятнадцатом съезде, — заявил товарищ Сталин, — приходилось еще доказывать правильность линии партии и вести борьбу с известными антиленинскими группировками… то на этом съезде и доказывать нечего, да, пожалуй, и бить некого. Все видят, что линия партии победила… Возражений против отчетного доклада, как знаете, не было никаких. Выявлена, стало быть, необычайная идейно-политическая и организационная сплоченность рядах нашей партии».
— Лучше бы Алекс провел… — тихо сказала мне Ирка, когда мы вышли из класса. — Намного интереснее было бы!
— Нельзя ему… Такое только комсомольцам доверяют, — покачала головой Маша.
Вскоре у меня закралось лучик надежды. Стояло хмурое январское утро, когда Кошкин обратил наше внимание, что на съезде прощены почти все бывшие оппозиционеры. Рыков, Бухарин, Томский, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Преображенский, Радек произносили не покаянные речи, а дали деловой анализ собственных ошибок. Результат оказался положительным. Пятаков рекомендован в члены ЦК; Рыков, Бухарин, Томский и Сокольников — в кандидаты. А в кандидатов в члены ЦК преобладали фамилии и других начальников крупнейших строек и директоров крупнейших заводов. «Знамение времени, знамение индустриализации страны», — как заявил Орджоникидзе.
— Девочки… — вдруг повернулась к нам Ленка. — Оппозиционеров простили… Может, и мать Мишки простят?
Ирка фыркнула и шмыгнула носиком, словно слова Ленки были для нее личным оскорблением.
— Надеюсь на это, — заметила Настя, на что Ира закатила глаза.
Съезд, как писали в газете, завершился грандиозной демонстраций. Более миллиона людей прошли через Красную площадь за два с небольшим часа, в январский мороз, в темноте, при свете прожекторов. «Сталин!» Это единственное слово, написанное на всех плакатах и транспарантах. Оно висело в морозном воздухе.
— Начинаю понимать Мишку, — шепнула мне Ленка. — Может, увидев такое, никто не решится на нас напасть?
— С чего бы? — бросил Влад. — Наоборот задергаются.
— А Леша сто раз нам всем объяснял, что готовятся, причем с фактами! — подошедшая Ирка быстро укладывала учебники в своей красивый белый кожаный портфель с синим кружком, какого не было ни у кого из нас.
— А, может, Француз драматизирует? — подняла брови Лена. — Ну не верю я честно в войну… Не хочу верить!
— Как-будто японцам или Гитлеру есть дело до того, хочешь ты или не хочешь, — хмыкнула Ирка с оттенком собственного превосходства.
— Не будем ссориться! — решительно заявила я. — Тоже не хочу верить в войну, да и никто не хочет. В конце концов, это ужасно. Но весьма осуществимо.
— Алекс, наверно, прав, — протянула задумчиво Ленка. — Но надеюсь, что войны не будет.
Однажды февральским утром я снова проснулась рано, слыша на кухне голос отца. Я с удивлением посмотрела на часы: была только половина пятого утра. За плотно задернутым окном стояла глухая зимняя тьма. Похоже, что папа приехал каким-то ночным поездом. К чему такая спешка? Я осторожно подошла к двери, шлепая босыми ногами. Если мама пойдет ко мне я успею, я успею нырнуть под одеяло.
— Жуть… — донеся до меня его хрипловатый голос. — К чему же мы придем Света?
— Подожди… Объясни толком… — мама говорила с ним спокойным строгим тоном, словно была его старшая сестра. — Мнение Пятакова и Паши — это еще не позиция ЦК, а их личное мнение!
— И тем не менее, Света, тем не менее… Паршивые дела, так вот, — я никогда не слышала такого резко скрипучего голоса отца. — Сталину сейчас сохранить бы власть… Ты читала газеты? Вот сюда, смотри… Поста генерального секретаря ЦК больше нет! Сталин — такой же секретарь ЦК, как и остальные. Только исполняет обязанности генерального. Пока.
— В газетах писали, что достигнуто невероятное единство… — удивлялась мама. — Неужели все ложь?
— Я не знаю, как было подготовлено решение, — вздохнул отец. — Говорят, что предложил Серго, но я не верю: они со Сталиным друзья, хоть Серго и пытается по дружески его одергивать иногда. Значит, Рудзутак? Не уверен…
— А наш? — спросила мама как-то нерешительно.
— Киров выступал с овацией. Во всем поддерживал Сталина. Но… говорят, обсуждали его кандидатуру на пост генсека. Вместе него… — голос папы упал.
— Наш — глава оппозиции Сталину? — голос мамы стал высоким. — Ты откуда знаешь?
— От Пятакова… — вздохнул отец. — Он подошел ко мне в буфете и сказал, что группа готовит выдвижение Кирова. Просил поговорить с Аметистовым, чтобы он повлиял на Мироныча. Правда, — понизил он голос, — Пятаков не уверен, насколько теперь можно верить Аметистову после истории с дочерью.