Я была удивлена, что он находился в оппозиции к товарищу Сталину. Я и подумать не могла об этом! И Щебинин тоже! Вспомнились слова мамы: «Да и Пашка с Виталькой дальше трепа в поддержку Рудзутака не пойдут, вот увидишь! Родина и долг для них все!» — а что, если пойдут? Я не знала. Но была согласна, что Родина для них обоих — все, согласна полностью. Но как повернется жизнь дальше, я не знала.
Алексей
Весна тридцать четвертого года навсегда врезалась в мою память. Ленинград менялся на глазах. Со многих улиц сбивали брусчатку и клали асфальт, от которого шел приятный запах будущих перемен. Автомобилей становилось все больше, и они весело гудели на перекрестках. Извозчики стали исчезать — их повсеместно заменяли трамваи и автобусы. В Москве строили метро, и поговаривали, что скоро начнут строить и у нас, хотя это и намного труднее из-за широкой Невы и обилия речушек и каналов. А по радио передавали, что шел второй год пятилетки; сходили с конвейера автомобили и тракторы, домны выдавали чугун, мартены — сталь, люди показывали образцы трудовых подвигов. И потому я по утрам бежал в школу почти вприпрыжку — когда один, когда с Незнамом, вдыхая счастливый воздух начинавшейся весны.
Радостные вести пришли также из Парижа: французские рабочие не допустили к власти фашистов! И от того, что это было во Франции, мне становилось еще более радостно на душе. «Здесь вам не Берлин, мерзавцы!» — думал я с радостью, читая мамины газеты. Я рассказывал про «Народный фронт» на политинформации, про демонстрации в Париже и даже зачем-то вырезал картинки из «Юманите», где были нарисована Эйфелева башня и Булонский лес. Все это казалось таким близким и родным, словно мы все летели в счастливый мир, где все дышало радостью и подвигом.
Единственным, кто меня смущал, оказалась Ленка. Она иногда общалась с Мишкой, хотя и не могла сойтись с ним так, как Настя. Она старалась вести себя с Мишей, словно ничего не было, но со стороны была видна какая-то неловкость. Мишка залез в бутылку и отдалился от всех, словно не желая ни с кем общаться. Глупо… Мы бы всегда его поддержали… Однажды после математики Ленка говорила с ним и пробормотала:
— Теперь новое наказание за попытку побега за границу — расстрел.
Я покосился. Она говорила это таким тоном, словно осуждала. Я наклонился к Ннзнаму и довольно громко сказал:
— А какой нормальный человек побежит в панскую Польшу? Или в фашистскую Германию?
Ирка Аметистова, услыхав, сразу подбежала к нам.
— Только враг! — сверкнули ее сине-зеленые глаза.
— Возможно, — кивнула Ленка. — Но не просто же так люди бегут за границу! Мало ли какие причины были!.. И почему именно туда? Есть и другие страны. Не слишком ли жестко сразу расстреливать? Это же жизнь! Не нам отнимать ее.
— Но на такие меры не просто так пошли! — вставила Лера. Сидящая неподалеку Юлька Янова кивнула. — Если будут слишком мягкими то их перестанут уважать…и бояться. Тогда и вправду может пополниться число предателей!
— Это да, — пробормотала Настя. — Но сразу казнь…
Щеки Иры чуть покраснели. Она, похоже, хотела что-то возразить, но я опередил ее:
— Да, не только эти страны. Есть Румыния, где коммунистов «сегуранца» сажает в средневековые крепости. Есть Латвия, где тоже сажают коммунистов. Финляндия, где царский генерал Маннергейм к войне с нами готовится… Есть целые гнезда белогвардейцев. Вот кто туда побежит, а?
— Или японцы, которые коммунистов в Китае вешают… — язвительно сказала Аметистова.
— А если человек хочет туда? — заспорила Ленка.
— К фашистам и белогвардейцам? — спросил я. — Значит, он сам фашист и белогвардеец.
— Тогда ничего удивительного, что с ним и обращаются как с врагом, — охотно поддержала меня Ира. Вдвоем со мной она сразу отбрасывала эмоции и чувствовала себя намного увереннее.
— А если человек хочет помочь иностранным рабочим? — поинтересовалась Маша. За окном шел сильный весенний дождь, заливавший полностью все стекла — настолько, что было невозможно рассмотреть, что творится в школьном дворе.
— Тогда он едет по линии Коминтерна, а не бежит, — пожал я плечами. — Такому отважному человеку у нас везде честь и слава.
— Тоже верно, — кивнула Лера, упаковывая в портфель длинный дереянный пенал.
— А может и пусть бегут? Нам же лучше будет, — протянула Настя.
— Ты чего? — Незнам от удивления стукнул себя по лбу. — Они же все секреты наши выдадут.
— Но зато будем жить без врагов, — послужило ответом. Ленка, похоже, тоже обрадовалась хоть и робкой, но поддержке.
— Странные рассуждения у пионерки Тумановой, не находите? — посмотрела Ирка сначала на нас, а затем на Настю и Антона.
— Глупо, — бросил Влад. — Но, мне кажется, это вызвано простым сочувствием и мягкостью характера. Вот и всё.
— Но Ленка не ребенок, — отозвалась Ира. — Можно за словами и следить.
— Но я тоже думаю, что ничего непростительного в рассуждениях Лены не было, — проговорила Настя. — И стране ведь только лучше будет если враги уйдут!
— Ничего плохого, но враги же! Стране будет только хуже когда они выдадут всю информацию! — заявил Антон. — Но с другой стороны трепаться все горазды, а что у них на деле?
— А если они инженеры на заводах? — перешла в наступление Ирка. — Или военные?
— Я вот думаю: Туманова правда такая дура или притворяется? — тихо спросил я Незнама.
— Она Ирку злит, — поморщился Сергей. — Они терпеть друга друга не могут, ты же знаешь.
— Нашла, чем злить, дура, — фыркнул я.
— Но почему-же сразу злить? — раздался мелодичный голос Маши. — Странно как-то! Мне кажется, много Ире чести, что все перед каждым своим словом будут думать как ее, Иру, разозлить! Лена, видимо, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила.
— Но это же враги, как по-другому? — вскинула брови Марина.
— Лена наверняка уже подумала об этом, — протянул Влад. — Думаю, спор можно окончить.
Наш спор прервал звонок на биологию, но напряжение еще ощущалась. Ирка прислала мне записку, что неплохо бы рассмотреть поведение пионерки Тумановой на общем собрании. Ленка тоже подлила масла.
К Насте я смог зайти только в первое воскресенье апреля — сразу после весенних каникул. Дойдя до площади Восстания, я пробежал вперед, прячась под зонтом от обложного весеннего дождя. Настина мама встретила меня радушно, но я, едва повесив куртку. сразу услышал голоса из соседней комнаты. Ирка! Ее нежный голос было невозможно спутать ни с кем. Мне показалось это странным: я был уверен, что Майорова больше не дружит с Аметистовой. Но, судя по голосам, они совсем не ссорились, а говорили о чем-то хорошем.
В кабинете отца Насти все было почти также, как и в прошлый раз. Узкая комната, полутемная от того, что выступ наружной стены наполовину закрывает окно. Книги, газеты, журналы, проспекты, русские и иностранные, лежали теперь на только на столе, на этажерке, но даже на стульях и на полу. На стене виселе все та же карта полушарий, испещренная пунктирными линиями пароходных сообщений. Я заметил черные цифры трехзначного номера на бюллетене — Всеволод Эмильевич, закрыл его и отложил в сторону: секретный документ, рассылаемый только членам ЦК и ЦКК. На столе теперь лежада заграничная ручка «Паркер» и не папиросы, а пачка московских сигарет «Тройка».
— Всеволод Эмильевич, мне снова нужна ваша помощь, — обратился я сразу. У стены стоял его черный кожаный портфель с бумагами.
— Да заходи, заходи… — Отец Насти продолжал курить, но смотрел на меня с теплом. Мне всегда казалось, что этот высокопоставленный человек в душе любил меня и разговаривал со мной не как с мальчишкой, а как с младшим партийным товарищем. — Что мама? — бросил он.