— Хорошо… В издательстве по-прежнему…
Я осекся, потому что чуть было не ляпнул про хама Князева. Нет, лучше этого не делать: еще подумает, будто я жалуюсь и не могу ничего решить сам. Поэтому я улыбнулся, и бодро посмотрел на карту полушарий — туда, где находилась загадочная Австралия. Сколько раз в далеком детстве я представлял себе Австралийские водопады и озера с черными лебедями в зарослях эвкалиптов.
— Гм… В издательстве… — Всеволод Эмильевич пробормотал так, словно понял меня. — А что у тебя?
— Помогите мне, пожалуйста, понять, что на этих картинках. Если можно…
Я разложил перед ним фотокарточки, которые сделал летом. Всеволод Эмильевич надел очки и стал внимательно рассматривать их.
— Так… Пятый конгресс Коминтерна… — он сразу отложил фотографию с Римской цифрой «V». Двадцать четвертый год.
— Это где Троцкого разбили? — уточнил я.
— Он самый, — затянулся отец Насти. — Делегатов, к сожалению, не очень знаю. Но твоего отца и Серова узнаю…
— Серова? — переспросил я. Перед глазами поплыли строки из письма моего отца мачехи Влада: «Остальные бумаги — только ему или известным Вам людям из НКИД — Серову или Звездинскому».
— Да, Александра Павловича Серова. Он долго работал в аппарате НКИД, — кивнул Всеволод Эмильевич. — А брюнет… Орджоникидзе. Подошел к ним, что-то обсуждают. А ты знаешь Серова? — бросил он на меня внимательный взгляд.
— От мамы слышал это имя пару раз. И от отца в детстве, кажется.
— Они почти дружили, — вздохнул Всеволод Эмильевич. — Но, к сожалению, Серов погиб через за год до твоего отца. Сорвался со скалы в Крыму. Под Алуштой…
— И Серов погиб? — я, наклонившись, посмотрел на маловыразительного человека с маленькими глазами.
— Увы, да. Так… Твой отец со Щебининым, в Москве и в Польше, — отложил отец Насти фотографию. — Так, снова со Щебининым и дама… Я, кажется, видел ее… — ткнул пальцем отец Насти в фотографию. — Кажется там же, на Пятом Конгрессе.
— А… кто эта женщина? — спросил я с замиранием сердца, словно сейчас передо мной раскроется тайна.
— Я не знаю, — отец Насти к моему огорчению покачал головой. — Помню, что ее как-то на «В» звали. То ли Валя, то ли Вика…
— Вера? — вдруг вырвалось у меня.
— Да, пожалуй… Верно, Вера! — бросил он на меня внимательный взгляд. — Я видел ее тольо в кулуарах Конгресса.
— Так, политики, хотите чаю? — мама Насти показалась в дверях и с улыбкой принесла нам поднос, на котором стоял маленький белый чайник с большой красной розой и две такие же чайные чашечки.
— Не откажемся с товарищем Суховским, — шутливо сказал отец Насти. — Французы любят кофе, поэтом будет товарищеское угощение чаем представителю французской компартии!
Я засмеялся. Из-за откытой двери отчетливо доносились голоса.
— Ты читала «Превращение» Кафки? — услышал я голос Ирки. — Сейчас все его читают.
— Нет, — отозвалась Майорова. — Но гляну! Спасибо. А ты читала?
— Только начала, — протянула Ира. — Там главный герой Зельцер утром делал зарядку и превратился незаметно в насекомое. Все уменьшался и уменьшался. Представляешь, Туманова так утром превратится?
— Да сдалась тебе Туманова-то! — улыбнулась в ответ Настя. — Выброси ты Ленку из головы хоть на пять минут! Веселая книга! А почему он превратился в насекомое?
— Не знаю… — сказала Ирка. — Мама говорит, чтобы смотреть на мир глазами насекомого и удивляться всему. Сатира такая.
— Забавно, — весело протянула Настя. — Смотреть глазами насекомого! Почитаю, спасибо!
— Туманова вот уменьшится и полетит. Такая оса вредная, — сказала Ира. — Может, нарисуем Туманову осой в стенгазете и подпишем «Грегор Зельцер есть и у нас»? — нежно рассмеялась она.
— Вы и без карикатуры каждые пять минут петушитесь, — весело заявила Настя. — Ну забудьте друг про друга хоть на секунду! Воюете, воюете, объявите перемирие!
Наконец, отец Насти закрыл дверь и разлил чай. Его желтые от табак пальцы действовали четко жестко.
— Всеволод Эмильевич, расскажите, пожалуйста, а что все-таки было такого на Пятом Конгрессе, — спросил я. — Пожалуйста…
— Ты ведь знаешь не хуже меня, — подвинул он чашку. — Там осудили Троцкого и приняли резолюцию, что недопустимо подменять ленинизм троцкизмом. А Троцкий ужасно хотел победить на конегрессе Коминтерна после провала на Тринадцатом съезде.
— Нет… Я имею ввиду про моего отца…
Мой собеседник бросил на меня внимательный взгляд, словно прикидывая что-то.
— А то все вокруг шепчутся: Суховский, Пятый конгресс Коминтерна… А что именно там было, я не знаю. И спросить некого — даже мама не очень знает, — перешел я в наступление.
К моему удивлению отец Насти отложил чашку и пошел к невысокому окну. Невдалеке раздался протяжный паровозный гудок: похоже, поезд приходил на станцию.
— Товарный… — меланхолично заметил Всеволод Эмильевич. — Я их по гудкам различаю, махнул он рукой. Понимаю тебя, но сам не очень знаю…
— Ну расскажите, что знаете! — не сдержался я.
Мы посмотрели друг на друга и не сдержали улыбки: когда-то я также просил его рассказать мне про Чан Кайши…
— Постараюсь, хотя история была странная, — ответил хозяин. — Троцкий тогда уже, летом двадцать четвертого, чувствовал шаткость своего положения после Тринадцатого съезда и пошел на крупную провокацию. Он нашел радикального французского коммуниста Бориса Суварина — из наших, русских эмигрантов, бежавших в свое время во Францию. Тот жонглировал фактами, утверждая, что после смерти Ильича Советский Союз предает идею Мировой революции. Это ты знаешь и сам, думаю.
— Знаю, — отпил я с наслаждением чаю.
— Так вот, против Суварина выступили многие коммунисты. Это было не просто — Суварин занимал видный пост в Исполкоме Комминтерна. Выступал против твой дедушка Филипп Этьен. Должен был жестко выступить твой отец. С тезисами его выступления были ознакомлены многие. Один из них — поляк Адольф Ежи Варский, старый друг твоего отца по Польревкому. Но выступил твой отец мягче, чем ожидали…
— Мой отец поддержал этого негодяя Суварина? — я словно не хотел верить его словам, глядя не темно-зеленую скатерть стола.
— Нет, не поддержал, — покачал головой Всеволод Эмильевич. — Не поддержал. Но ждали, что он скажет «Суварин неправ». А он сказал, что «Суварин перебарщивает и передергивает факты». Есть разница, согласись.
— Может, он надеялся, что Суварин исправится? — спросил я. Бюро с выдвижными ящиками смотрелось так, словно в нем лежали какие-то невероятно важные бумаги.
— Может быть. Но тезисы его выступления остались у Варского. Тот был ужасно зол на Валериана, говорил, что его друг переметнулся к троцкистам. Кто-то раздал другим его тезисы… Орджоникидже сказал мне, что у них вышло жесткое объяснение с твоим отцом, но Варский клялся, что не давал тезисы никому.
— Подлец Варский, — вдруг сказал я.
— Не делай поспешных выводов, — поднял палец Всеволод Эмильевич. — Варский тоже пострадал на том Конгрессе. Его отстранили от работы в ЦК Коммунистической рабочей партией Польши. Варский говорил, что тезисы украла какая-то женщина, но никто ему не верил.
— А где сейчас Варский? — осторожно спросил я. — В Варшаве?
— Нет, в Москве. Работает в Институте Маркса-Энгельса-Ленина. При Пилсудском работать в Польше стало невозможно, — Всеволод Эмильевич пустил облако табачного дыма.
— Так он в Москве? — спросил я с надеждой.
— А история получила неприятное продолжение, — вздохнул отец Насти, словно не заметив мой вопрос. — Через полгода после самоубийства твоего отца в Москву вернулся из Афганистана сам Виталий Примаков.
— Легендарный наш командарм? — улыбнулся я. — «Красный Лоуренс»?
— Да, он. Собирался на работу в Токио. Подошёл к Варскому и публично удалил его кулаком в ухо. И сказал: «Это за Валериана, гнида!» Это было необычно очень: Примаков настоящий интеллигент, вежливый, воспитанный, его за это «англичанином» в шутку зовут, а тут…