Тогда на съезде он, очарованным происходящим, познакомился с интересным человеком — Игорем Иноземцевым. Высокий, с кудрявыми тёмными волосами и острым носом он говорил быстро, отчаянно жестикулируя. В мраморном коридоре он, не стесняясь, говорил, что нынешнее партийное руководство игнорирует последние статьи Ленина. Аметистову стало интересно, и он попросил разъяснить в чем дело.
— Ильич боится бюрократизации, — с жаром пояснил он. — Боится, что чиновники съедят партию.
— Но как управлять страной без аппарата? — недоумевал Владимир Сергеевич. Тогда он, помнится, смотрел на массивную круглую колонну, казавшуюся несокрушимой.
— А вы почитайте Ильича, — недовольно фыркнул Иноземцев. — Почитайте, почитайте! Узнаете, что нужен не чиновник, а рабочий контроль!
— Но любой рабочий, сев в кабинет станет управленцем, чиновником… — размышлял вслух Владимир Сергеевич.
Иноземцев молча посмотрел на него, словно сжигая взглядом.
— Сталинист? Ничего, бывает, это проходит… — усмехнулся он.
— Мы за строительство социализма, — Аметистов не хотел ссоры и старался отвечать мягче.
— Нового царизма, точнее! — поморщился собеседник. — Вот что вы хотите построить!
Иноземцев отвернулся к группе единомышленников, давая понять, что разговор окончен. Владимир Сергеевич также отошёл, не желая продолжать диалог. Но какая-то мысль не давала ему покоя. Эта мысль оформилась чуть позже, когда он ехал в Ленинград со съезда. Рабочие на станции Вышний Волочёк грузили громадные барабаны с краской в товарные вагоны под присмотром начальника станции. Двое мужчин в дорогих плащах курили папиросы, видимо, также, как и Аметистов, выйдя из поезда. «Словно и не было Революции», — вдруг екнуло на сердце у Владимира Сергеевича.
Второе воспоминание относилось к смерти Ленина. Стоял холодный январь двадцать четвёртого года: насколько холодный, что из-за снежных бурь были даже простои поездов. Тогда, уже познакомившись с Кировым, Владимир Сергеевич отчаянно думал о том, что будет дальше. Толпа людей в черных и темно-синих драповых пальто, меховых полушубках скорбно столпились между Красной площадью и Тверской. Неожиданно к Аметистову подошел Иноземцев и поздоровался, как со старым знакомым — будто и не было их разногласий на Двенадцатом съезде.
— Ильича нет, — словно ответил он на его немой вопрос. — - Ильича нет, а завещание его есть.
— «Письмо к съезду»? — Владимир Сергеевич выходхнул морозное облако.
— Оно самое! Если не выполним — кончим Термидором. Как французы! — грустно усмехнулся Иноземцев. — Спорить будете? — его черные угольки впились в собеседника так, словно он сам ждал ссоры.
— Нет… Пусть решает съезд… — Пожал плечами Аметистов, меньше всего желая ссоры в такой день. Колонный зал Дома союзов казался не просто зеленым, а траурно-зеленым: настолько, что висящий на нем портрет Ленина с красно-черной лентой, казалось, висел здесь всегда.
— При любой власти будете тянуть руки вверх послушно! — Иноземцев не сводил с него пристального взгляда. — Не-на-ви-жу! — проговорил он по слогам и быстро пошел к печальному зеленому дому.
Владимир Сергеевич так и не успел спросить Иноземцева, за что именно тот ненавидит его. Дальше пошли теплые майские дни, когда прозрачный воздух словно наполнен легкой надеждой, как возвращающая в улей пчела с медом. На съезде зачитали ленинское письмо с предложением заменить Сталина на посту генсека Рудзутаком, но письмо решили не выполнять. Владимир Сергеевич, как и большинство, проголосовал за это решение. А еще через полгода он проголосовал за исключение из партии троцкистов, в составе которой был и Иноземцев. Аметистов не знал, что с ним стало, но по слухам его арестовали за контрреволюционную пропаганду еще в двадцать девятом.
Папироса снова погасла, и Владимир Сергеевич сразу затянул следующую. Он всегда курил одну за другой, как и почти все его товарищи. «Где ты видел некурящих большевиков?» — как всегда шутили они в кулуарах нескончаемых съездов и партийных конференций. Аметистов знал и любил Москву тех уже далеких лет: город, где открытые немецкие автомобили «Лорен Дитрих» еще соседствовали с извозчиками, а вывески частных лавочек с подтянутым сотрудниками наркоматов с черными кожаными портфелями. Возле Казанского вокзала всегда толпились извозчики, развозя приезжих. Только в двадцать девятом их стали вытеснять автобусы, а громадный город начал забывать про лошадей.
Осенью двадцать четвертого Владимир Сергеевич снова поехал в Москву: узнать, как относится ЦК к «Урокам Октября» Троцкого. Потерпев поражение на Пятом Конгрессе Коминтерна, всесильный нарком военмора написал книгу «Уроки Октября», ставшую в тот год вторым шоком после смерти Ленина. «Ленин колебался…» «Ленин не знал.» — мелькало то тут, то там в книге. Каменев и Зиновьев в ней предатели, Сталин вообще не был упомянут, а единственным, кто не колебался и все знал был, понятно, сам Лев Давыдович. Партия осудила книгу, и Аметистов по просьбе Зиновьева написал на нее разгромную статью в Ленинградской печати.
«Но ведь Троцкий писал правду! — затянулся он табачным дымом. — Троцкий сказал так, как было…»
Разумеется, Владимир Сергеевич прекрасно знал, что речь шла не об «уроках Октября», а о претензиях Троцкого на власть. Троцкого остановили и осудили. Партия издала книгу «Об уроках Октября», беспощадно разбивавшую линию Троцкого. Но ценой этому был отказ от правды. Не это ли было их роковой ошибкой, что в тот теплый апрельский день на Четырнадцатой партконференции они все голосовали против правды? Правду принесли в угоду верной политической линии. Но политическая линия вещь зыбкая, и она не может быть выше правды. Сначала пренебрегли работами Ленина, потом — историей Октября. Объективная реальность есть, независимо от наших мыслей, как писал Ленин. А если мы подменяем правду субъективным вымыслом, то, выходит… Аметистов вспомнил, как вышел из Кремля в вдохнул еще прохладным весенним воздухом. Не за ту ли ошибку он должен расплатиться сегодня?
Впрочем, тогда это были цветочки. Владимир Сергеевич вспомнил дождливую, но теплую осень двадцать восьмого года. В то время Аметистов как раз вернулся из Эстонии и собирался переходить в ленинградский аппарат Кирова, который как раз сменил Зиновьева на посту председателя Ленинградской парторганизации. В ожидании нового назначения он жил в Москве, оставив жену и дочь в Ленинграде. Как-то в начале октября он шел по Мясницкой, слушая, как по черной крыше зонта зонту барабанят крупные капли дождя. Возле низкой арки он заметил старого знакомого — одессита Александра Стрелковского. Высокий, насмешливый со смуглым лицом он всегда отличался мягкими, но колкими, шутками. «Мне главное в жизни: шум моря, старые друзья и вино!» — иногда говорил он с притворной эпатажностью. Однако сейчас он казался сосредоточенным, словно его что-то угнетало.
— Ливского посадили! — бросил он на ходу.
Он говорил так, словно они с Аметистовым расстались только вчера, словно он не убеждал на работу на три года. Дождь стих, и со сводов подъезда стала сильнее капать вода.
— Комсомольца? — удивился Владимир Сергеевич. Сейчас он на автомате доставал пачку «Иры» и кармана, удерживая зонт в одной руке.
— Да, начинаем сажать комсомольцев, —как-то непривычно жестко сказал его собеседник, словно удивляясь, как Владимир Сергеевич не понимает значимости его слов.
Вася Ливский руководил райкомом комсомола, и Стрелковский относился к нему добродушно насмешливо и немного покровительственно — как к младшему товарищу. Владимир Сергеевич сразу вспомнил высокого светловолосого паренька, всегда бегавшего с какими-то бумагами. «В Москве, чтобы сделать карьеру, надо приходить на работу пораньше, бегать по коридорам и изображать бурную деятельность», — смеялся Александр.