«А в чем контрреволюция, если партия сейчас воплощает программу Троцкого?» — звенел в голове непрошенный колокольчик.
Сергей Владимирович снова вспоминал бесконечные коридоры съездов и веселый говор делегатов. Четырнадцатый съезд двадцать пятого года. Тот самый, где Сталин, Рыков и Бухарин ратовали за развитие НЭПа в деревне, а Троцкий — за ускоренную индустриализацию. Теперь Бухарин осужден за «правый уклон», а план индустриализации назван «сталинским планом». Аметистов помнил, что это неправда, но всё же убеждал себя, что за семь лет изменились обстоятельства. «То, что было в мае — уже Античность!» — как любил говорить с юмором Сталин. И всё же… Аметистов снова и снова спрашивал себя: нужно ли было громить Троцкого, чтобы реализовывать теперь его план?
— Правый уклон зашел слишком далеко, — осторожно ответил Киров, когда Владимиров Сергеевич поделился с ним сомнениями. — Назревало всекулацкое восстание и пришлось принять экстренные меры…
— Тогда, может, стоило не поддерживать их в двадцать четвертом? — размышлял вслух Аметистов.
Они шли по Троицкому мосту в сторону Летнего сада: Киров всегда не любил ходить с охраной. Стояла золотая осень, и ветер с Невы пробирал до костей. Владимир Сергеевич поправил бежевый плащ. Невдалеке уже виднелись расписные кроны деревьев, укрывавших, а тишине статуи античных муз.
— Левый уклон поставил партию на грань раскола… — Киров, казалось, подбирал каждое слово. — Логика борьбы требовала отказа от их плана.
— Я понимаю… — также осторожно ответил Аметистов. — Но не подменяем ли мы объективные интересы партии вопросами субъективной фракционной борьбы?!
— Между этим есть разница? — в утор посмотрел на него Киров.
Холодный волны Невы шли большими гребнями, слово таинственных дух из северных саг раздувал их.
— Я имею ввиду, что мы сейчас реализуем многое из предложение Троцкого, — вздохнул Владимир Сергеевич. — Я никогда не сочувствовал троцкистам, но, возможно, мы погорячились, осудив всех его сторонников?
— Я тоже считаю, что придание особых полномочий ЦКК было ошибкой, — медленно сказал Киров. — Ей не нужно особое право исключать из партии руководителей за организацию фракционной деятельности. Возможно, тогда, в двадцатом, это было необходимо решение. Но сохранять его в двадцать пятом было уже ошибкой. Мы пришли к тому, что любой член ЦК, высказавший свое мнение, может быть обвинен во фракционности. А это опасно. — Сергей Миронович, как обычно, дернул головой вперед, словно подтверждая свои слова.
— Можно ли это как-то… — Аметистов чуть не сказал «отменить», но вовремя осекся… — Скорректировать? — подобрал он, наконец, нужное слово.
Киров промолчал и шагнул к парапету. Затем, повернувшись к бегущему трамваю, хмуро посмотрел на пути.
— Я верю в мудрость партии.
Затем улыбнулся, словно желая показать, что не столько верит, сколько надеется на лучшее. Улыбка Кирова была мягкой и обезоруживающей: Владимиру Сергеевичу всегда казалось, что в ней есть что-то наивно детское.
Папироса кончалась, а он пообещал себе прожить не больше двух папирос. Щебинин говорил, что Ленин смог бы построить систему, где нашлось бы место всем, как равным: и Троцкому, и Сталину, и Зиновьеву, и Бухарину. Что-то такое кажется, говорил, и Киров. Было бы это так или нет — неизвестно никому. Возможно и Ленин стал бы все больше напоминать Сталина, проживи он чуть дольше. Теперь Владимир Сергеевич все больше склонялся к этому решению. Революции губит не власть, а неспособность совместить власть и справедливость… На этом сгорели в свое время французские якобинцы. На этом, кажется, сгорели и они…
Владимир Сергеевич вздрогнул, словно сам изумился своему открытию. Затем, словно, успокоившись, взял перо и написал:
Мы не уберегли Кирова. Мы не выполнили долг перед Партией. Долг коммуниста и солдата — уметь вынести себе приговор. Прошу только позаботиться о жене и дочери.
Революции губит неспособность совмещать власть и справедливость… Владимир Сергеевич удовлетворенно прикрыл глаза и откинулся на стуле, словно химик, нашедший, наконец, важную формулу.
«В детстве нам говорят, что делить на ноль нельзя. А потом мы узнаем, что можно. Раздели на ноль — и будет бесконечность.» — отчего-то подумал он.
Через минуту раздался выстрел.
Конец первой части
====== Часть II. Пролог ко второй части. ======
1929 г.
Алексей
С раннего детства я обожал смотреть, как плавают черные лебеди. Эти птицы казались мне воплощением какого-то удивительного, сказочного мира. Я всегда любил лебедей, и не мог отказать себе в удовольствии покормить их хлебом. Я всегда с улыбкой смотрел, как важные грациозные птицы не спеша подплывают и, вытянув шеи, берут мои корки хлеба. Я еще в детстве звал их странным словом «лебедек». Но черные… От них веяло далеким миром, где были водопады и эвкалипты, где было солнце и росли пальмы, где бегали сумчатые волки и коалы… Тот мир детства нес в себе счастье, какого нет у взрослых…
Черных лебедей я впервые увидел, когда мне было семь лет. Мы с мамой шли по парку Воронцовского дворца. Отец остался внизу, а потом, наверное, пошел вдоль моря — занимать нам место в небольшом кафе. А мы с мамой шли мимо аккуратно подстриженной зелени газонов и одиноких камней-валунов. Я, кажется, канючил у мамы, как увидеть фазанов (мне ведь наговорили, что это очень красивые золотистые птицы), на что она мне строго сказала по-французски, что она не сторож парка — будут фазаны проходить по газонам, значит, увижу. Признаться, я уже начал разочаровываться в парке, как вдруг мы вышли к маленькому зеркальному озеру.
Озёр в Воронцовском парке три, но мне больше всего запомнилось маленькое, лесное, полуозеро-полупруд. Оно густо заросло неведомыми мне высокими деревьями (кажется, платанами) и кустами. Гладь озера казалась зеленоватой по краям, но прозрачной в центре. С одного из боков бил маленький водопад. С другой стороны над озером нависли тонкие и пушистые ветки ивы. А по по водной глади скользила чёрная птица с высокой шеей и красным клювом.
Несколько мгновений я смотрел на сказочную черную птицу, плывущую мне навстречу. Она была похожа на наших лебедей, и все-таки казалась какой-то необычной. Самым удивительным был кудрявый узор из перьев на спине птицы: он чем-то незримо напоминал очертания елочки или куста. Птица медленно и важно плыла по глади озера, загребая под себя лапами. Иногда она вытягивала аккуратную шею, пытаясь что-то выловить в озере. Но я смотрел во все глаза, не отрываясь, от такого чуда.
— Ну, пойдем? — сказала мне мама.
Я не ответил, а продолжал смотреть на медленно скользящего по воде лебедя. Черная птица плыла по озеру совсем одна, без пары. Вокруг не было почти ни души. Только напротив какой-то дядечка в белой рубашке и в кепке неспешно курил папиросу. Я снова смотрел на удивительного лебедя, и мне казалось, что это самая красивая птица на свете, точно вышедшая из сказок.
— Мама… А где они живут? — быстро спросил я, все еще не отрывая глаз от черной птицы. Лебедь опять вытянул шею и стал что-то быстро шептать в воде.
— В Австралии, — охотно кивнула мать. — Их оттуда привезли.
— И в Австралии они прямо плавают по озерам, да? — продолжал я.
Эта Австралия казалась мне ужасно красивой, если там прямо по озерам на улицах плавает такие волшебные птицы. Наверное, они плавают по таким вот круглым озерами со склонившимися над ними ивовыми листьями.
— Наверное… — улыбнулась мама. — Так, Алексей, идем! — требовательно сказала она.
Я пошел к ней, но все еще не мог отковать взгляд от птицы. Не знаю почему, но мне стало томительно и чуть грустно от того, что я больше его не увижу. Про себя я назвал эту красивую птицу «лебедек» — таким необычным и ласковым словом. Я обещал себе, что через год снова приеду смотреть черных лебедей, но ведь до этого впереди еще целый год! И еще мне ужасно хотелось посмотреть на загадочную Австралию — там, где черные лебеди плавают круглый год по озерам, а водопады бьют со скал. Я живо представлял себе, как водопад падает с какой-то горы в озеро, а у его краев чинно плавают черные лебеди с красными клювами. Интересно, какие леса в той Австралии?