Намажься чем-нибудь, - отвечает Эйбрам. - И пролезешь. Он тянет руку к Джули.
Не против вернуть фонарик, который ты у меня стащила?
Она вытаскивает его из кармана, включает, наводит на дверной проём и кивает.
Веди.
Он вздыхает.
Ты просто кремень, да? Спорим, для Перри ты была ужасной головной болью.
Я думала, ты не хотел говорить о Перри.
Он поэтому умер? Ты его довела?
Заткнись, - огрызается она, сверкая белками глаз и поднимая пистолет. Эйбрам поднимает руки вверх, поражённый её реакцией.
Ладно, ладно.
Она указывает фонариком на дверь.
Пошли.
Идём.
Он берёт Спраут за руку и исчезает в темноте. Джули идёт следом, за ней иду я и Нора, а позади нас кряхтит и изрыгает проклятия М, пытающийся пролезть в дверь. Луч фонарика рассеивается на асфальте, тускло освещая крутую, как стремянка, лестницу.
Пап, - говорит Спраут. - Мы идём домой?
Это не наш дом, травинка, - отвечает Эйбрам. - У нас нет дома.
Когда он у нас появится? Тишина.
Может, мы его построим? Тишина.
МОЯ ТЮРЬМА.
Пол в камере похож на пятна на картине импрессиониста, но, поскольку еду подают только в столовой, это могут быть только жидкости тел. Когда я поднимаюсь вверх, то чувствую их под ладонями — жирные, липкие, а когда опускаюсь вниз, могу учуять их запах: солёная, мясистая, болезненная сладость — гнилой одеколон человеческой порочности.
Сколько раз ты отжался? - спрашивает Пол из камеры в другом конце коридора.
Я не считаю.
А как ты узнаешь, когда хватит?
Руки горят и трясутся. Живот так напрягся, что сейчас лопнет. По лицу струится пот, добавляя свежий рассол в суп на полу, который я заставляю себя вдыхать, смакуя сырую мерзость.
«Это — то, что мы есть, - с каждым вздохом говорю я себе. - Кровь, моча и сперма».
Только что узнал.
«Счисти нас. Отмой добела».
Я рад, что ты с нами, Р... - улыбаясь, говорит Пол. - Только сильные мужчины верят в правду. Войне Господа нужны сильные воины.
Но я не думаю о войне Господа. Я думаю о своей войне. Я хочу наказать свою слабую плоть. Я хочу стать сильным, чтобы причинять боль тем, кто этого заслуживает. Эти простые упражнения не сделают меня воином, но это могут сделать мужчины во дворе. Военных преступников, руководителей ополчений и наёмных убийц так забавляет дерзость худого деревенского парнишки, что они очень рады учить меня приёмам. На моём теле остались следы их щедрости. У меня красное лицо и красные пальцы, а мышцы начали гореть ещё до того, как я начал. Но я ещё не закончил.
Они проповедовали сложное учение о Братстве, - откуда-то издалека говорит Пол, - но даже там ни у кого не хватило яиц, чтобы воплотить это в жизнь. Пройти всё до конца, как было на Ближнем Востоке. Мы должны быть готовы сжигать ради правды.
Я понимаю, что мне хватит, когда оказываюсь на грязном полу вниз лицом. Непослушные мышцы не подчиняются приказам, разум пуст и окружён облаками сверкающей черноты. Я использую последнюю оставшуюся калорию, чтобы перевернуться на спину, чтобы можно было смотреть на цветные пятна, кружащиеся перед глазами.
- Эти решётки не выдержат огня, - вдохновляется Пол, наблюдая за моими страданиями. - Когда мы выберемся отсюда, то соберём остальных и закончим работу.
Щёлкает замок. Открывается дверь. Надо мной возникает испуганное лицо, потом дверь захлопывается. Мои глаза прикованы к необычному пятну на потолке. Кровь. Похоже на брызги. Возможно, в ярёмную вену воткнули карандаш.
Добро пожаловать, братюнь, - кричит Пол новому заключённому.
Мужчина смотрит на меня несколько секунд, его лысая и рельефная голова плавает среди звёзд, как жестокий бог.
Какого хрена? - говорит он, пиная меня под рёбра. - Свали с чёртова пола. Теперь это моя камера.
Я встаю. Сажусь на койку и смотрю на мужчину. Большой. Мускулистый.
Забитый татуировками. Змеи, черепа и восемь мячей — клише человека, который думает, что темнота — это преступление и насилие, а не пустота, которая скрывается за ними.
Чёрт, - говорит он, глядя то на меня, то на Пола. - Да вы, мать вашу, ещё дети.
Сколько вам, восемнадцать?
Семнадцать, - отвечаю я.
Национальная гвардия больше не занимается молокососами. Как такие сопляки, как вы, попали сюда?
Мы сожгли Хелену.
Он смотрит на меня в замешательстве.
И Бойс, и Денвер. Они поймали нас посреди Солт Лейк Сити. Мужчина смотрит на Пола. Пол улыбается.
Мы закончим с ним потом, - говорит Пол.
Я ложусь на койку, скрестив на груди безжизненные руки и переключая внимание на кровь на потолке. Темно-красную, как угасающий закат.
* * *
Подвальная дверь не заперта и наполовину открыта. Через проём тянет холодным подземельем. Моё прошлое больше не ждёт, когда я усну. Оно воспроизводится перед моими открытыми глазами, проецируется в реальную жизнь такой отвратительной ясностью, что мне трудно поверить, что друзья этого не видят. Но если бы они видели, то я был бы в курсе. Уверен, если они узнают, что творится внутри этого скромного человека, пожимающего плечами, то всё изменится.
Насколько здесь глубоко? - спрашивает у Эйбрама Джули и морщится, когда вода переливается через верх ботинок и проникает внутрь.
Не знаю, - отвечает он. - Много лет не спускался сюда.
Он протягивает руку и ловит крупные капли, падающие с потолка.
Но над нами миллионы литров воды из Аллегейни, так что... насколько хорошо ты плаваешь?
Стены тоннеля покрыты грибковой слизью, а железнодорожные пути скрыты тридцатью сантиметрами мутной воды, поэтому сложно поверить, что когда-то это место было сверкающей городской артерией, качающей жизненную силу города из головы в ноги и обратно. В нынешнем состоянии она больше похожа на канализацию.
Я не так беспокоюсь о воде, - продолжает он, - как о высоковольтном рельсе, проходящим под ней. Надеюсь, сегодня не тот день, когда они решат его включить.
Папа, - стонет Спраут.
Аллегейни — приток реки Огайо.
Кто-то был так одержим защитой своей дочери, - говорит Джули. - Кажется, ты забыл, что она частенько бывает рядом.
Эйбрам выглядит виноватым, но ничего не говорит.
Или тебе так нравится быть козлом, что это того стоит?
Она в порядке.
Папочка, я боюсь, - говорит Спраут.
Всё нормально, солнышко, - говорит Джули, поворачиваясь и наклоняясь до уровня глаз Спраут. - Он просто шутит и пытается нас напугать. Он бы не взял тебя сюда, если бы здесь было опасно.
Спраут щурится.
Не разговаривай со мной, - говорит она. - Ты мне больше не нравишься.
Джули вздрагивает. Внезапно она становится похожа на девочку, стоящую напротив неё.
Спраут, - говорит она. - Мне очень жаль, что я поранила твоего папу. Я не хотела, но моя мама больна, и я... Мне было нужно, чтобы он ей помог.
Взгляд Спраут не меняется.
Ты снова хочешь его поранить?
Нет! Конечно же, нет.
Тогда почему ты всё ещё тычешь в него этим пистолетом? Джули колеблется.
Потому что мне нужно... Я не знаю, вдруг он захочет...
Не разговаривай со мной, - говорит Спраут и шлёпает вперёд, чтобы присоединиться к отцу.
Джули смотрит на воду вокруг её лодыжек. Она выпрямляется и видит, что я за ней наблюдаю. Моё сердце сжимается от её страдающего взгляда, но она быстро отворачивается. Кажется, прошло много дней с тех пор, как мы смотрели друг другу в глаза. Мы избегаем этого, словно боимся получить травму. Когда мы научились друг друга бояться? Бояться представлять, о чём думает другой, избегать жестокостей, которые мы написали и поместили в рты друг друга?