Дорогие коллеги, товарищи ученые, я имею честь заверить вас, что теоретически нет никакой возможности предохранить проводник от проникновения в него магнитного поля! Точно так же как нельзя пропустить по нему ток больший, чем допускает его атомная структура. Нет такой возможности! Всякая попытка обречена на такую же неудачу, как и стремление получить явление сверхпроводимости при обычных температурах.
Резюмируя свое выступление, я позволю себе сказать, что представленная работа порочна как в своей основе, так и в отношении намечаемых вредных перспектив, обрекающих людей на ненужный риск и горькие разочарования. Работа соискательницы непродуманна, сыра, недостаточно выношена, необоснованна, мелка, легкомысленна и, самое главное, неправильно ориентирована.
Приходится пожалеть о напрасном труде и потерянном времени. Будем надеяться, что это послужит хорошим уроком юной соискательнице и повернет ее честолюбивые стремления на другой, более реальный и эффективный путь, что я имею честь ей рекомендовать…
Профессор кончил и быстрой, подпрыгивающей походкой направился в аудиторию.
Слышно было, как залетевшая в окно ночная бабочка билась крылышками о матовый колпак лампы.
Профессор, шаги которого гулко раздавались в аудитории, подошел к седенькому соседу министра и сел рядом с ним. Тот демонстративно встал и, извинившись перед Василием Климентьевичем, прошел в задние ряды.
Профессор, растерянно улыбаясь, смотрел ему вслед своими прозрачными голубыми глазами.
У него дернулась щека. Он заморгал ресницами и опустил голову, потом, раздвинув острые колени, облокотился на них, зажав ладонями виски.
В течение всего времени, когда выступали ученые, пожелавшие изложить свои взгляды на использование сверхпроводимости, министр все приглядывался к старому профессору. Посматривал он и на Марину. Заметил, как выбежала она в коридор сразу после окончания речи неожиданного оппонента, как вернулась оттуда с красными глазами.
На защите диссертации Марины Садовской разразился научный спор. Столкнулись разные течения и забурлили яростные штормы волновых теорий, квант, магнитных вихрей и мириад электронов. Защита превратилась в диспут, которому не видно было конца.
Но вряд ли слышал эти выступления старый профессор. Наконец он встал и неровной, спотыкающейся походкой направился к выходу.
Министр поднялся и тоже вышел в коридор.
В коридоре у окна стояла Марина и царапала себе до крови лоб.
Министр подошел к ней, посмотрел на ее руку, на лоб и сказал:
— Так.
Марина отдернула руку, но глаз не подняла.
— Провалилась я, Василий Климентьевич!
— Этого я пока еще не знаю…
— Но ведь он говорил прекрасно! Я уничтожена…
— Да, — сказал министр и помолчал. — Он говорил прекрасно, даже с излишней страстностью, пожалуй, но об уничтожении говорить преждевременно.
Марина выпрямилась и постаралась улыбнуться:
— Конечно, я понимаю, что это не может повлиять на решение Ученого совета, но все же обидно. Василий Климентьевич…
Последние слова она прошептала одними губами, без дыхания.
Министр все же услышал, но, кроме того, он ощутил также слухом чье-то грузное падение.
Когда Марина подняла глаза, то увидела широкую спину бегущего министра. Резким движением она бросилась за ним.
Поперек коридора, неуклюже согнув колени и уткнувшись лицом в толстый ковер, лежал профессор. Из аудитории доносилась монотонная речь выступавшего.
Как ни спешили министр и Марина, кто-то, все же опередив их, уже склонился над профессором.
— Я попрошу помочь мне поднять больного, — сказал, не оборачиваясь, низенький, человек.
Втроем они подняли профессора и посадили на диван.
— Пульс очень плох! Этого следовало ожидать… Ведь у вас, наверно, есть машина? Надо его доставить домой.
— Я уже дал распоряжение отвезти профессора.