Выехали засветло. По сторонам дороги мерцали в рассеянном свете деревья, словно бы обтянутые матовой полиэтиленовой пленкой. На автостраде было просторно, чисто. Великолепный хмель авантюры кружил Захару голову, его тело представлялось ему ловким и спортивным. Хотелось напевать что-то бравурное и пошлое, и Захар с трудом удерживал себя от этого. Витя и Толик дремали, к удовлетворению Захара: освобожденный от необходимости разговаривать со своими попутчиками, он свободно и радостно глядел в окно, в пространство.
Он и сам не смог бы объяснить, что с ним происходило. Ну, поехал в соседнюю страну, ну, машину приятно покачивает на хорошей дороге, на скорости — вот, казалось бы, и все… Глядя в окно, Захар не желал разбираться в том, почему он почти забыл и о Мыше, и о доме, и о Вене с Ленинградом. Ему, пожалуй, не было бы сейчас так свободно и легко, сиди рядом с ним Мыша вместо дремлющего Толика, человека ему совершенно чужого. Да существует ли реальная Мыша в полусотне километров, в Вене, и существует ли Вена, и он, Захар, существует ли вживе в голом и прекрасном мире по сторонам автострады? Какое это счастье — чувствовать иногда, редко отрешенность от всего в жизни, даже от самой этой крохотной, мгновенной жизни, и только вбирать, как вечный камень, свет и тепло мира.
Границу пересекли легко, как бы посмеявшись над самим этим колючим и стреляющим словом — «граница»: никто у них не спрашивал паспортов, не требовал заполнения анкет. Заглянув в машину, немецкий пограничник махнул рукой, и они въехали в Германию. «Ну, теперь все, — несколько даже разочарованно подумал Захар. — Теперь все будет замечательно, раз проехали. Два дня в другом измерении, сорвавшись с цепи». Он почему-то вспомнил Вадима Соловьева, бездомного свободного Пса, колесящего по другой стороне мира, и ему захотелось, чтобы Вадим вышел из леса и проголосовал их попутке. С улыбкой неверия всмотрелся он в лес; никто не вышел оттуда.
По дороге почти не задерживались: хотелось скорей в Мюнхен, сесть в каком-нибудь пивном баре, выцедить по большой кружке пива, съесть знаменитые на весь мир сосиски. Но и в бар не заехали — свернули с автострады под надписью «Центр», сбавили скорость в пригороде. До дик объяснил из-за руля:
— Заскочим на Главпочтамт, возьмем письмишко одно… А потом — гулять!
Захар разглядывал улицы, обсаженные ухоженными, хорошо выкормленными деревьями. От множества этих деревьев, жирно-зеленых, весь город казался погруженным в зеленоватую дымку, и медленная река отдавала зеленым сумраком тишайшей заповедной чащи. Внутренняя мощь города выпирала буграми бетонных площадей, тяжелыми утюжными домами, — и тишина векового леса лежала зеленоватым пластом над строениями… Ни бессмысленной городской толкотни, ни осмысленной суеты города не заметил Захар, проезжая по Мюнхену.
На почте, получив письмо, двинулись было праздно к выходу — желтело уже воображаемое пиво в кружках и сочно пахли сосиски — когда деловито подошли к ним двое плечистых, крепкошеих, с крупными белыми кистями, и один попросил вежливо-медным голосом:
— Ваши документы, пожалуйста!
Советская выездная виза Захара — бело-розовая полоска бумаги с фотографией и надписью по-русски «на постоянное жительство в Израиль» — словно бы развеселила спросившего, человека, по всему, серьезного и даже склонного к мрачной оценке событий. Повертев документ белыми гранеными пальцами, он аккуратно его сложил, сунул в карман и уставился на Захара пристально, но без особого интереса. Удостоверения Додика, Вити и Толика он, как бы прикинув их вес на своей широкой и пухлой на первый взгляд ладони, вернул владельцам.
— Вы пойдете с нами, — сказал он Захару, и Захар вдруг, как удар тока, ощутил страх и смертную, вязкую тоску. Более всего его пугал и угнетал отрыв от его случайных приятелей, и он на миг представил себе на их месте Мышу, и как его уводят от нее. И это еще прибавило боли.
В полицейском участке его вначале, часа на два, поместили в большую комнату, посреди которой стоял стол и два стула. Сидеть Захар не хотел, он бродил по комнате, рассматривая плакаты, которыми были обклеены стены. С плакатов глядели на него террористы и террористки, изображения некоторых из них были аккуратно перечеркнуты крест-накрест: этих, очевидно, уже поймали и они сидели в тюрьме либо лежали в земле. Захар впервые в жизни видел изображения террористов в таком количестве.
Время от времени в комнату входили служащие, все больше в штатской одежде, и Захар, с трудом понимая их вопросы, раз за разом сбивчиво повторял свой рассказ о том, зачем он приехал в Германию, как пересек границу, когда уехал из Советского Союза и почему живет в Австрии. Один из опрашивающих предложил ему почитать арабскую газету, и в ответ на слова Захара о том, что он не знает арабского, недоверчиво ухмыльнулся и покачал головой. Другой, в форме младшего офицера полиции, заметил тоном проницательного следователя:
— Вы ведь прекрасно знаете наш язык. Зачем вы делаете вид, что едва понимаете?
— Я учил в школе английский, — возразил Захар, — и то все уже забыл.
— Все евреи говорят по-немецки! — прикрикнул офицер.
— Но я русский! — оправдался Захар.
— Бросьте! — офицер раздраженно взмахнул рукой. — Вы же едете в Израиль, вот тут написано… — он потряс перед носом Захара бело-розовой советской визой.
К вечеру Захара перевели в общую камеру, а утром, взяв с него расписку в том, что он больше никогда не пересечет германских границ, отвезли его на аэродром и посадили в самолет, следующий в Вену.
Куда он летит, Захар узнал уже в самолете, из капитанского радиосообщения; в полиции ему объявили только, что он выдворяется из Германии. Сидя в самом хвосте полупустого самолета, в кресле у окна, он перелистывал в памяти вчерашний день и, прижавшись лбом к холодному стеклу, благодарил Бога за то, что возвращается к Мыше. Зеленая дымка над Мюнхеном вспоминалась ему, и его пробирал озноб. Он устал, ему хотелось в его кухню — сидеть там за квадратным столом и не выходить никуда. Запереть дверь на замок и сидеть дома.
Самолет приземлился точно в соответствии с графиком, и Захар, расстегивая привязной ремень, вздохнул освобожденно. Открыли дверь, подали трап. Спеша, спустился Захар на землю. У трапа его ждали два полицейских — офицер и рядовой.
— Господин Захар Артемьев? — не смешно, а страшно и грозно коверкая имя Захара, спросил офицер. — Идемте в машину.
Машина с шофером, с включенным мотором стояла по другую сторону самолета; ее не видно было с трапа. «На проверку повезут, — догадался Захар. — Справку, наверно, новую дадут или удостоверение какое-нибудь выпишут». Захар плохо разбирался в документах.
Описав широкий полукруг, машина миновала здание венского аэропорта и понеслась на окраину летного поля. Там, оцепленный автоматчиками, одиноко стоял большой самолет. Машина подрулила к трапу, офицер распахнул дверцу.